Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Антоний вернулся на Русь. Вокруг него явились черноризцы. Возросла обитель. И он вновь оказался в одинокой пещере. Только не было уже ни моря, ни неба. Был свет, проникавший с той, другой, стороны, из иной жизни. За что ему был дарован этот чудный свет, старец не знал. На Афоне в память ему врезались слова, читанные в книге о древних святых отцах, живших в пустыне. О монашеских подвигах там было сказано: хотя бы ты и пост держал все дни в году, и питался одним сухим хлебом с водой, хотя бы и за ноздри себя подвесил для испытания, не сравниться тебе с тем братом, который услуживает болящим.

Антоний много лет не мог поравнять себя с тем братом. Долгие годы миновали в бесплодных усилиях. А недавно Господь явил милость и послал ему болящего.

Старец поднялся с земляной приступки, покрытой ветошью. Высек огонь, зажег свечу.

— А ты все не спишь, брат Исаакий?

У стенки напротив лежал расслабленный. Уже несколько месяцев он не произносил ни слова, не шевелил ни рукой, ни ногой. Во всем теле монаха жили одни глаза, да и те были младенчески пусты.

— Бедный Исаакий! И ни днем тебе покоя нет, ни ночью. Дай-ка я тебя оботру сперва, а то дух от тебя очень уж крепкий.

Антоний смочил в воде тряпицу, завернул повыше власяницу Исаакия и стал обмывать ему чресла.

— И как же этакая беда с тобой приключилась, — жалел больного старец, хотя тот вряд ли его слышал и понимал. — Внял бы ты мне тогда, семь лет назад, глядишь, сейчас бы преуспевал в умеренных подвигах. Главная сила инока в умеренности. Ты же сразу, лишь надев рясу, захотел на небеса попасть. Забрался скороходом на половину пути, а тебя оттуда и сбросили. Не готов, брат Исаакий, ты на небо взойти — вот что тебе сказали.

Антоний перевернул расслабленного на бок.

— Гляди, до чего ты себя довел, — сокрушался он. — Плоть твоя гнить начала. Черви ползают. Тоже ведь, Божьи твари, жить хотят. А ну-ка мы их отсюда выселим. Да ты ведь небось новых заведешь, брат? Тут им ныне раздолье. Терпи, Исаакий. У тебя теперь одно оружие — терпение. Стерпишь — исцелеет дух твой, ни во что станет тебе бесовское одоление. Они ведь, злыдни лукавые, уже и тризну по тебе, верно, справили. А ты их самих одолевай, брат, потихоньку да полегоньку. Ну-ка, испей водицы.

Старец промокнул мокрой ветошью губы Исаакия, выжал несколько капель в рот.

— Смотри, брат, какое чудо творится. И хлеба ты теперь совсем не ешь и воды по малой толике пьешь. А дух в тебе живет, не отходит. Знать, Господь тебя на земле держит, ждет плода от тебя… Что это, — Антоний прислушался, — стукнуло где-то? Никак пожаловал к нам кто? Пойду гляну.

Блаженный вышел в проход пещеры и зашагал к наружной двери. Впереди горело яркое пламя светильника. У самого входа, пригнувшись, озирались двое молодцев в мятлях и с ножами на поясах. Прикрыв рукой глаза, Антоний приблизился к ним.

— Не тати ли приходят так ночью?

— Не тати мы, старче. Ты ли будешь блаженный Антоний-пещерник?

— Я Антоний. А блаженный ли, того не знаю. Ты, молодец, опусти пониже огонь. Поглядеть хочу, что за гости ко мне явились.

— Нас прислал за тобой черниговский князь Святослав Ярославич. Мы дружинники его.

Кмети были молоды и тоже с любопытством рассматривали чудн о го старца. Второй выглядывал из-за плеча первого. Проход был слишком узок для двоих.

— Велено нам забрать тебя из твоей пещеры и отвезти в Чернигов.

— Как же вы говорите, что не тати, ежели меня хотите выкрасть? И пошто я, грешный да унылый, сдался вашему князю?

Светильник начал чадить, пуская дым в нос дружиннику.

— Не серчай, отче. Для тебя же стараемся. Гневается на тебя киевский Изяслав. Потому наш князь в опасении, как бы тебе не сотворили чего вредного. Для того хочет Святослав Ярославич видеть тебя в своей отчине. А там, старче, будет тебе полный покой и лелеянье. Наш князь с Божьими людьми кроток. Возьми что хочешь с собой и идем скорее к реке. Там у нас причалена лодья. До рассвета нужно от Киева уйти подалее.

— Ваша воля, — покорно сказал Антоний. — Я перечить князю не могу.

Забирать из пещеры ему было нечего, кроме брата Исаакия. Но на просьбу старца прихватить и расслабленного кмети только усами пошевелили — иных чернецов забирать, мол, не велено. Не медля далее, они вывели Антония наружу, подхватили под локти, чтоб не спотыкался, и скорым шагом направились прямиком к тыну. У выхода из пещеры к ним присоединился третий дружинник, державший за руку не то монашка, не то послушника. В лунном свете Антоний разглядел лишь длинный острый нос и вихры торчком.

— Отче блаженный, не кляни меня, — плаксиво пролепетал отрок, поспешая за кметем. — Самого из кельи вынули, мечом грозились, чтоб я им путь показал к тебе.

Дружинник тут же наградил его увесистой затрещиной.

— Не клевещи, дурень. У нас и мечей с собой нет, в лодье остались.

Возле тына длинноносого отрока отпустили, внушив напоследок:

— До утра сиди как мышка, никому ни звука. Не то вернемся и наваляем тебе епитимью.

Один из кметей перелез через ограду, другой подпрыгнул и оседлал тын. Третий ухватил старца будто мешок и подал его наверх.

— Не посрами, Господи, моего упования на Тя! — возопил Антоний, оказавшись по другую сторону тына кверху ногами.

Монастырский отрок глядел на небывалую в обители татьбу, обливаясь слезами. Всякое прежде случалось — приходили ночью разбойники, шарили по кельям, тревожа иноков, покушались на храмовую утварь. Но из братии еще никого никогда не крали.

— И за что ж такие муки принимаешь, отче?! — отчаянно заламывал руки послушник.

— Брата Исаакия не забудьте! — возгласил на прощанье старец, резво уносимый к реке.

Вскоре звуки за оградой стихли. Отрок просидел в траве у тына до первых проблесков зари, сбивчиво творя шепотом все молитвы, какие знал и каких не помнил твердо. В утренней полумгле он добрел до кельи игумена Феодосия, боязливо поскребся в дверь.

— Отче… отче… отче…

Покрытый росой послушник стучал зубами и единым словом пытался передать настоятелю весь случившийся ночью ужас.

Феодосий утер ему тряпицей лицо, хлопнул по щекам.

— Святотатство, отче! — разрыдался отрок. — Блаженного старца Антония, аки тати в нощи, похитили!

Перед утреней пономарь дольше и громче обычного стучал в било, возвещая братии, что обитель осиротела.

На русальной неделе перед летним солнцеворотом на холмах вокруг Киева зажглось столько костров, что ночами казалось — град осадила вражья орда. Над пламенем прыгали и крещеные и некрещеные, одинаково взывая к братьям Сварожичам — солнцу и огню. Жрецы в заляпанных кровью одеждах рубили головы петухам, кормили их тушками огонь. Затем обращались к мертвецам-навьям, просили не рушить покой живых, не насылать мор. У простого же люда были свои способы договориться с навьями. В лесах и на полевых межах, на пнях и росстанях раскладывали дары русалкам — отрезы холста либо готовые рубахи, ленты, гребни для чесания волос, жито, блины, корчажки с медом. Девки плели венки, м о лодцы вязали из гибких ветвей качели. То и другое развешивали на деревьях, чтоб русалки могли качаться и веселиться. Кто смелый, мог подвесить русальные качели у себя во дворе, а потом хвастать перед соседями, что видел, как резвилась навка. Какой-нибудь известный враль непременно рассказывал всему Киеву, как он залег под кустом с русалкой, а после, не успев и порты подвязать, удирал от нее со всех ног. Совсем смелые отваживались хорониться у берегов рек и ручьев — ждать, когда со дна полезут зеленоволосые водяницы. Им на этой неделе в воде не сидится, уходят в леса и поля, забредают к людскому жилью. А встретится русалке неосторожный человек — может напасть на него и удавить.