Владимир Еременко - Дождаться утра

Эта сцена так много раз «проигрывалась» в моем воображении, что я уже готов был поверить: именно так оно и было. Оля стала каким-то наваждением. Позже, когда война откатилась от Сталинграда и я уже не считал себя мальчишкой, потому что был рабочим человеком, Оля перекочевала в мои «военные воспоминания».

Я довольно живописно рассказывал товарищам по работе, как нас с Олей во время бомбежки чуть не убило. Швырнуло на пол, а когда после взрыва бомбы поднялись, то оказалось, что в комнате нет стены. Случай такой был, но я тогда находился не у Оли, а у Сеньки Грызлова, одноклассника, тоже из эвакуированных. Судьба Сеньки и всей семьи была другой, но об этом дальше. А с Олей Горелик, вернее, со мной происходили самые невероятные превращения.

Оля везде была рядом. Она прошла всю мою войну, была ранена, и я ее спасал.

А однажды неожиданно для себя я рассказал ребятам, как ее убило. Рассказал подробно, и так трогательно и печально, что сам чуть не плакал. И опять я ничего не выдумал, лишь рассказал, как в нашем дворе убило толстую тетю Настю. Не успела она добежать до блиндажа. Взрывной волной ее ударило о землю, и она, не приходя в сознание, умерла. Мы долго не выносили тетю Настю из блиндажа, думая, что она в забытьи. Уж очень тетя Настя была не похожа на убитую. Только тонкие струйки крови из носа. Их сразу вытерли, и она, зевнув, прикрыла глаза. Так и лежала — недвижно, будто уснула, а потом, когда поднесли к губам зеркальце, поняли — умерла.

Рассказал эту историю про Олю и больше уже не мог думать о ней, как прежде. Оля стала тихо отходить от меня. И только понятие «эвакуированные» в моем сознании навсегда закрепилось за ней да Сенькой Грызловым.

Сенька появился в нашем классе осенью сорок первого, когда уехала Оля. Рыжий, с белесыми, словно выгоревшими на солнце, ресницами, с крупными веснушками на лице и руках, Сенька был до смешного нелепым парнем. Когда он появился в классе, Костя дурашливо завопил:

— Братцы, горим!

Сенька не обиделся, а начал хохотать вместе со всеми, и мы сразу приняли его в свою компанию.

Уже через несколько дней я был у него дома.

— Твой отец на фронте?

— На войне…

— А у моего бронь. — Сенька метнулся к кровати, выдвинул из-под нее чемодан и достал коричневую кожаную папку. — Вот, — показал он мне небольшую твердую бумажку с жирной красной полосой из угла в угол. — Он специалист по нефтяному оборудованию. — И, будто боясь, что я не поверю, начал доставать из папки документы и дипломы отца.

Он даже показал мне орден и газету с портретом отца. Младший братишка Ленька чуть не плача закричал:

— Не тронь! Папка будет ругаться!

Но Сенька сердито оттолкнул его и все показывал и показывал содержимое «семейной» папки.

У Сеньки даже побелели губы. Он долго говорил про отца, про то, какие тот делает машины.

— Они добывают нефть. А на нефти сейчас все война держится. — Сенька совал мне в руки отцовские дипломы. — Ты глянь, глянь…

А я смотрел только на магическую бумажку с широкой красной полосой. Это от нее зависело, быть человеку дома или идти на войну. Вот от этой бумажки? Хорошо, что моя мать не видела этой бумажки. Она бы сейчас запричитала: «Другим людям… А у нас и сын там, и сам пошел…»

Сенька зря так болезненно переживал, что его отец не на фронте — потом он тоже пошел на войну. Весной сорок второго, когда мы сдавали экзамены, в школу прибежал Ленька:

— Папку берут!

Надо было видеть, как гордо Сенька вскинул успевшую уже выгореть на нашем ярком солнце рыжую голову и как будто повзрослевший молча пошел домой.

Когда фронт подкатился к городу, Грызловы не уехали. Они, наверное, могли эвакуироваться в первую очередь. Но они остались. Остались и разделили судьбу многих сталинградцев.

Грызловы уходили от войны, а попали в самое ее пекло. На их родной Баку не упала ни одна бомба. Почему они не уехали из Сталинграда? Так случилось не только с этой семьей. В нашем городе оставались эвакуированные с Украины, из Белоруссии, Ростова, Краснодара, Ставрополя… Они уходили от войны, но, дойдя до Волги, почему-то не захотели идти дальше. [2] «Город к этому времени (лето сорок второго. — Авт. ) был и так перенаселен эвакуированными — в то время в Сталинграде жило тысяч 800, до войны — только 450, а люди шли и шли… Эвакуировать народ было трудно. Сначала мы отправляли на восток семьи военнослужащих, женщин, детей, тех, кто приехал к нам из западных областей страны, тех, кто не работал на военных заводах. Сталинградцы уезжали неохотно. У всех был один веский аргумент против эвакуации: если город не сдадут врагу, зачем нам уезжать? И хотя мы убеждали, что скоро в черте города начнутся бои, что прекратится снабжение продуктами, водой, что не будет самого необходимого, нам всегда отвечали одно и тоже; „О нас не беспокойтесь, как-нибудь переживем“».

Сейчас, с расстояния более трех десятков лет, я пытаюсь понять почему. И в том, как запомнилось то время, как я ощущаю его теперь, вижу несколько причин.

Ростовчане (а их погибло особенно много в нашем городе) хотели быть поближе к дому.

Девушки с Украины, весной сменившие в нашем доме военных шоферов, не поехали за Волгу, потому что им «надоело скитаться».

— Як спокинули ридну Полтавщину, так в дорози и в дорози, — горестно жаловалась моей матери самая говорливая и бойкая из них Шура Буряк. — Шо будэ, тэ и будэ. Як людям, так и нам.

Воздушные бои для нас, мальчишек, были самым интересным и захватывающим зрелищем. Как только в небе раздавался гул, прерываемый захлебывающимися очередями: та-та-та, та-та, та-та… — мы бросали все, даже футбол, от которого нас ничто не могло оторвать, и бежали на пустырь, к оврагу, откуда «все видно».

Иногда бои начинались прямо над городом и нашим районом, а потом смещались к южной окраине (почему-то всегда к южной) и уходили за горизонт.

— Прогнали немцев, — спешил выпалить Витька Горюнов. И мы, недовольные и разочарованные, расходились с пустыря.

Так чаще всего случалось в первые дни воздушных боев над Сталинградом. Над городом тогда появлялись всего два-три неприятельских самолета. Бои были скоротечными. Не успевали мы добежать до оврага, как небо уже очищалось.

Но вот я увидел первый бой, когда падали самолеты. Я был не в поселке, а километров за восемь-десять от него. Наблюдал за этим боем с Лысой горы, [3] Как и Мамаев курган, она стала местом самых ожесточенных боев за Сталинград. Находится в южной части города. где мы много лет подряд перед войной сажали бахчи.

Скорее всего было это в июне, потому что мы пришли сюда на последнюю прополку арбузов. Не было никакой стрельбы зениток, и вдруг сразу почти над самой Лысой горой самолеты затеяли отчаянную карусель.