Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

После революции в 1917 году вожди наши, отлично сознавая, что «рожденный ползать летать не может», хитренько собрали в кучу все категории низших слоев общества и назвали их высокопарно и в то же время брезгливопрезрительно — народные массы. Для того, чтоб они, эти народные массы, не спохватились и не обиделись, не раскусили суть такого унизительного названия, им приляпали решающую роль в истории человечества. И они, воодушевленные своей декларативной ролью в истории, начали строить социализм. С коллективизацией, индустриализацией и химизацией. Дошли почти до «развитого». Потом до социализма с «человеческим лицом». И даже до того, что на XX съезде КПСС «Наш» Никита Сергеевич провозгласил: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» Заметим себе вскользь, провозгласили это не народные массы, историческая роль которых была «научно обоснована» как решающая, а гланд партии и государства. Придумавши это у себя в кабинете. Обласканный и обкормленный всеми мыслимыми и немыслимыми социальными благами и привилегиями. А до него был Сталин, который много разных дел наделал, в том числе и ужасных. И все именем народа. А народ понятия не имел, что он там творит его именем. Куда деваются миллионы и миллионы людей из этой самой народной массы, которая имеет, якобы, решающее значение в истории. Они знали одно — выполнять предначертания великого кормчего. Так чем же они, эти народные массы, жившие в неведении, лжи и лицемерии, — не чернь, исповедовавшая одно — страх и труд? Да еще прославление отца и учителя всех времен и народов. Чем не быдло? А «великий кормчий» считал свой народ навозом, не более. И создал для выражения своей признательности ему своеобразную государственную гильотину — репрессивный аппарат, при помощи которого казнил поодиночке и тысячами. Без суда и следствия.

Страшно об этом думать и говорить. Но приходится. Доколе же русский народ будет терпеть унижения и издевательства над собой?! Когда же он усвоит уроки истории и станет действительно решающей силой? Тысячи лет влачит он жалкое существование на дне истории в ожидании лучшей доли, а его на плаху. Тысячи лет он тянется к людям с раскрытыми для объятий руками, а его распинают на кресте. Тысячи лет цари и чиновники предаются разгулам и разной чертовщине. Дошли до распутинщины. А низы русской социальной пирамиды, под тяжестью налогов и дармового труда масс на благо всевозрастающих потребностей вельможных персон, копошились и копошатся в грязи и ничтожестве. И как там в Питере аукнется, так в России и откликнется. Как в Питере процветают блеск и нищета, так процветают и во всей России. Кто‑то жиреет, а кто‑то задыхается в дерьме. Господа и чернь. Холопы, бы/ую, хамье.

Эти люди вряд ли когда задумывались о своем таком положении. Они привыкли, что за них думают другие. И когда пришла партия освобождения труда, они не стали думать, какое — такое «освобождение» они затеяли? Будто чувствовали, что хрен редьки не слаще. Так оно и вышло. Даже похлеще, чем при царе — батюшке. Но тот хоть свой был, русский.

Свидетельствует Владимир Алексеевич Гиляровский (дядя Гиляй). Москва. Начало XX века.

«Хитровка.

Хитров рынок почему‑то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда не видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым 'гуманным местом в Москве.

Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть туманно или после дождя, — поглядишь сверху, с высоты переулка — жуть берет свежего человека: облако сёло! Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму.

В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют «собачья радость»…

Хитровские «гурманы» любят лакомиться объедками. «А ведь это был рябчик!» — смакует какой‑то «бывший». А кто проще — ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка — рубец, который здесь зовется «рябчиком».

А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.

Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам».

Одним из домовладельцев на Хитровом рынке был и наш «герой» Арон Симанович в компании с Гинцбургом. Через подставных лиц, конечно. Но об этом ниже. А сейчас поподробнее о «золотом» дне. Для кого‑то Хитровка была дном жизни, а для кого золотым дном.

«Каждый ночлежник, — пишет дальше Гиляровский, — платил пятак за ночь, а «нумера» ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты, полтора аршина между рогожами и есть «нумер», где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…

На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и останавливались под огромным навесом, для них нарочно выстроенном. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитровцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…

Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельца: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейков (потом Кулакова).

В доме Румянцева были два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а в доме Ярошенко — «Каторга». Названия, конечно, негласные, но у хитрованцев они были приняты. В «Пересыльном» собирались бездомные, нищие и барышники, в «Сибири» — степенью выше — воры, карманники и крупные скупщики краденого; а выше всех была «Каторга» — притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых. «Обратник», вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого места. Прибывший, если он дей ствительно «деловой», встречался здесь с почетом. Его тотчас же «ставили на работу»…