Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Книга эта вышла впервые в 1912 году в Берлине тиражом всего 500 экземпляров. Когда еще жив был и Николай II, и многие из тех, о ком в ней написано. (Естественно, автор не назвался). Естественно, она вызвала неудовольствие и раздражение при императорском дворе и вообще в русском обществе. Зато вызвала восторг и ликование у тех, кто жаждал разрушения России, кто поднимал уже волну революционного цунами. Еще бы, здесь на каждой странице представлен л'ибо «дурак, либо держиморда» — в точном соответствии с ленинской характеристикой русского народа. Анонимность автора, как ничто другое, точно указывает на сионистских мастеров закулисной игры, на излюбленную манеру «стрелять из‑за угла».

Книга богато иллюстрирована портретами многих тогдашних деятелей и картинками тех времен. И под каждым портретом — уничтожающая характеристика персонажа. Даже своих не пожалели. Например, характеризуя Н. В. Муравьева, бывшего министра юстиции и после умершего в Риме, автор пишет: «…За 50000 рублей он уступил графу Витте свое право на поездку в Портсмут (в книге почему‑то «Портсум». — В. Р.) для заключения мира с Японией». Или: «К. П. Победоносцев, злой гений России, советчик реакции трех императоров, беспринципный бюрократ, неверующий глава духовенства, развратный страус нравственности, подкупной ревнитель честности. Главный виновник разложения православной церкви. Выведен Л. Толстым в Каренине, чего не мог простить Толстому и выместил отлучением от церкви». Или: «Великий князь Борис Владимирович известный скандалист и кутила. Выпускал голых француженок в общую залу ресторана «Медведь»; повез с собой в Маньчжурию целый гарем под видом сестер милосердия, а Куропаткину оцарапал нос за выговор. Этого почтенного родственника Николай уполномочил в 1911 году заменять его на коронации английского короля».

И так далее. В общем, дураки, пьяницы, развратники, а то и просто душевнобольные. Не говоря уже о царе, человеке «с худшей репутацией в мире».

Ну а царица Александра Федоровна и того хлеще: «К обычной форме маниакального помешательства примешалась вскоре странная, но непреодолимая любовь к одной из придворных дам, к Вырубовой. (Более чем прозрачный намек. — В. Р.). Разлуки с ней приводили жену Николая в такое возбуждение, что однажды пришлось из шхер посылать за возлюбленной фрейлиной миноносец…»

А их окружение вкупе, конечно, с Гришкой Распутиным — это вообще сборище полуголодных светских подонков. Вот как «свидетельствует» автор, правда, устами некоего бывшего гвардейского офицера, о том, как проходили придворные балы:

«Не знаю, как теперь, но двадцать лет назад (?!) придворные балы служили прекрасным экзаменом культурности (читай бескультурья — В. Р.) высшего петербургского света. Не говорю о том, что пускались в ход всевозможные средства, чтобы попасть на бал, а попав, подвертываться почаще на глаза великих мира сего, — это обычные свойства людей, в долголетней материальной зависимости от правительства или Двора потерявших чувство собственного достоинства: обычные свойства профессиональной обслуги, одинаковой повсюду, где сохранилась возможность их проявлять.

Но что было поразительно, так это стадная жадность на такие вещи, которые у каждого гостя и дома могли найтись. Дело в том, что вдоль большой, прелестной залы Зимнего дворца, где свободно помещались тысячи две человек, тянулся коридор, сплошь занятый открытым буфетом с чаем, тортами, конфетами, фруктами и цветами. Считалось почему‑то, что маленькие придворные карамельки в простых белых бумажках отличаются особенным вкусом, они пересыпались другими сортами, не привлекавшими алчного внимания приглашенных; фрукты же и цветы — самые обыкновенные гиацинты, кое — где ландыши, хорошие груши и яблоки, вот и все.

Забавно было смотреть, как увешанные звездами и лентами сановники и нарядные дамы лавировали по залу, ста новясь так, чтобы и царский выход не пропустить, и к дружной атаке буфета не опоздать. И вот когда кончался третий тур польского, и царская фамилия скрывалась на минуту в соседней комнате, вся эта чиновная и военная знать кидалась, как дикое стадо, на буфет, и во дворце русского императора в конце XIX века происходила унизительная сцена, переносившая мысль к тем еще временам, когда ради забавы русские бояре кидали с высоких крылец в толпу черни медные монеты и пряники, любуясь давкой и драками.

Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали, вазы опрокидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки мазались в креме и мягких конфетах, хватали что придется, цветы рвались и совались в карманы, где все равно должны были смяться, шляпы наполнялись грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных сладких пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавших на мозаичный паркет коридора. Величественные придворные лакеи, давно привыкшие к этому базару пошлости, молча отступали к окнам и дожидались, когда пройдет порыв троглодитских наклонностей; затем спокойно вынимали заранее приготовленные дубликаты цветов, ваз и тортов и в пять минут приводилось все в прежний вид, который и поддерживался до конца бала, так как начинались танцы, и от времени до времени государь проходил по коридору и залам, говоря по паре слов знакомым ему чинам».

«Тот же автор (не сам он! — В. Р.), — пишет далее В. Обнинский, — повествует о том, как на таких балах делались карьеры и как вообще цари пополняли свои свиты. (Тут уже и вовсе рассказ в рассказе. Уже сведения не из вторых рук, а из третьих! — В. Р.). Мне рассказывал граф Келлер (это говорит бывший гвардейский офицер. — В. Р.), как он попал во флигель — адъютанты к императору. У Келлера смолоду была особенность — одна половина бороды седая, другая рыжая».

«Стою я на балу, — рассказывает Келлер, — в коридоре, проходит царь (судя по временным приметам — это Александр И, ибо Александр III не говорил уже «ты» офицерам и чиновникам. — В. Р.) и говорит:

— Когда это ты, Келлер, обреешь свою бороденку?

Я не долго думая бегу в комнату первого попавшегося придворного лакея, прошу бритву, наскоро сбриваю ба кенбарды и опять являюсь в залу. Снова проходит Александр, вглядывается в меня:

— Ты, Келлер?

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

— Поздравляю тебя флигель — адъютантом!..»

И далее В. Обнинский пишет уже без ссылки на кого бы то ни было. Как будто он был лично сам свидетелем всего этого:

«Котильон подходит к концу, скоро ужин, для трех тысяч человек все сервировано в нескольких больших залах: танцующие имеют привилегию на так называемый «золотой» зал с золоченными колоннами, где на небольшом воз вышении стоит и царский стол, покрытый цветами. Еще задолго до открытия дверей в этот зал возле них начинает толпиться народ, преимущественно дамы, старые генералы и те из нетанцующей молодежи, кто знает, что в «золотом» зале посвежее провизия, ибо приготовить большой ужин на три тысячи душ даже и придворная кухня не может меньше чем в три — четыре дня. (Со знанием дела отмечено и напоминает сильно так называемый «Дневник Вырубовой». — В. Р.). Попал я раз, признаться в эту толпу, влекомый желанием получше поесть. Со всех сторон окружали меня женщины в открытых бальных туалетах, притом исключительно пожилые, недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких‑то полочках, которые я поневоле созерцал, будучи выше их ростом. Спины, покрытые прыщами, и припудренные пятна старческой экземы, острый запах пота, не заглушаемый никакими духами, — все это создавало атмосферу лисятника, а не дворца, наконец мне просто стало больно, так напирали со всех сторон. Градоначальник Грессер (погибший впоследствии от впрыскивания себе какой-то молодящей жижи) с искаженным злобой лицом заслонял своей фигурой заповедную дверь и тщетно призывал дам не тискаться. Но вот замер последний звук музыки. Грессер распахнул дверь и немедленно был отброшен в сторону потоком женских тел, стремящихся занять места за столиками».