Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Такой председатель не может более оставаться на месте; он более не царский ’ слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь царской семьи».

«Таков был ход мышления императрицы, — пишет далее Коковцев, — как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам ее природы».

И далее следует потрясающее признание Коковцева, свидетельствующее о безусловной и абсолютной честности и порядочности этого человека: «Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как министра финансов. В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым». '

Это поразительное признание на фоне циничных откровений Арона Симановича. И если к нему прибавить тот факт, что Государь «терпел» Коковцева еще целых два года после его доклада о посещении его Распутиным, то это уводит в такие глубины размышлений, что сердце заходится. Можно представить себе, какой сумасшедший натиск выдержал Николай II со стороны взбесившейся императрицы, если она не то что Председателя Совета Министров не ставила ни в грош, а собственную мать мужа, когда вопрос касался чудотворца Григория Распутина. И царь терпел и держал Коковцева еще целых два года! Отсюда следует бесспорный вывод, что Государь высоко ценил своего Премьера. И одна из причин, по которой он высоко ставил Премьера, была его честность и порядочность. Так что не зря Коковцев как бы вскользь замечает: «…у меня не осталось ни малейшей горечи к моему государю ни при его жизни, ни, тем более, после его кончины». И: «…императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление».

Теперь уместно будет задать вопрос: а почему, собственно, глава правительства должен был бороться с печатью, если в самом скандале более всего была повинна сама императрица? Подававшая повод тому своими отношениями с Распутиным. Она повела себя неподобающим образом,

неосторожно, а теперь требует, чтобы ее оградили и защитили. Не самодурство ли это? Не проще ли и разумнее было бы действительно пресечь сам источник грязных сплетен? Чего добивались такие люди, как Столыпин и Коковцев?

Насколько они оказались правы, показала сама история. Вспомним слова вдовствующей матери — императрицы Марии Федоровны, которые она сказала в беседе с Коковцевым: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

К чести Коковцева, он вместо обвинений императрицы, вместо обиды на нее на нескольких страницах, а по суги всей своей книгой, старается доказать, и не безуспешно, на мой взгляд, что императрица не виновата в том, что попала под влияние набожного, а на самом деле безбожника Распутина. Будучи сама крайне набожной и полагаясь во всем на Бога, на его чудесную силу, она верила Распутину, умевшему истово убеждать именем Бога, умевшему благотворно влиять на больного Наследника — главную и неистребимую боль ее, боль матери. Здесь Коковцев проявил истинно русский характер — умение прощать обиды.

А Распутин уехал‑таки к себе в Покровское. Ровно через неделю после встречи с Коковцевым.

По всем законам логики, царская семья должна была бы облегченно вздохнуть и выразить признательность тем, кто проявил мужество и настойчивость, чтобы оградить их августейший авторитет от сибирского варнака. Но получилось все наоборот! Чума парадоксов продолжала свирепствовать в жизни многострадальной Матушки — России.

Вместо благодарности императрица пришла в крайнее негодование. Уехал Распутин! Вынудили его уехать!..

А скандал между тем на страницах газет не утихал. С новой силой начали муссировать письма императрицы и Великих Княжон к Распутину. Всплывали все новые и новые подробности.

Вспомним, что эти письма были найдены и изъяты невероятными усилиями сыскного ведомства и лично Министра внутренних дел Макарова. Встал вопрос, что с ними делать? Для решения этого вопроса и встретились тайно Премьер — министр Коковцев и Министр внутренних дел Макаров.

Думали — гадали. Сначала хотели просто спрятать письма и постараться забыть про них. Но это было крайне опасно: их могли заподозрить в недобрых намерениях по отношению к царской чете. Потом была мысль отдать их Государю. Но это может произвести на него неприятное впечатление, и тогда они восстановят против себя императрицу — В конце концов решили, что Макаров попросит аудиенцию у Государыни и передаст ей письма из рук в руки. На том и разошлись.

Но Макаров все переиначил, решив, видимо, выслужиться перед царем. На очередном докладе Государю, пользуясь его отличным настроением, он рассказал ему всю историю добывания злополучных писем и… вручил, ему пакет с письмами.

«…Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким движением, совершенно неприсущим ему, швырнул туда конверт».

Вскоре Макаров получил отставку.

Отставка же Коковцева была делом времени.

Вот и не верь после этого в расхоясую цинично — шуточную поговорку, появившуюся, говорят, именно в эпоху распутинщины: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

Эпохи порождают крылатые фразы.

Терпящий поражение в том или ином деле, а тем более в большой государственной игре, в один прекрасный момент начинает понимать или чувствовать, что он проигрывает. Особенно, когда на карту поставлена жизнь.

Грянул момент, когда и всемогущий Распутин, несмотря на всевозрастающее могущество, почувствовал, что он проигрывает. Почувствовал это и его вездесущий личный секретарь и содержатель Арон Симанович.

Для Распутина, истинно русского человека, в общем‑то доброго и милосердного, сильного духом и телом, широкого душой, но безоглядного кутилу и гуляку, хитреца и пройдоху, каких свет не видывал, — падение было бы равносильно убийству. Для Симановича же с его прагматичес кой натурой их крушение было бы всего — навсего эпизодом в бурной деловой жизни. Проигрышем в большой игре. Не первым и не последним. И даже здесь, в назревающем тупике, из проигрыша он пытался извлечь свою выгоду, сорвать куш.

«Когда он (Распутин. — В. Р.), — пишет Симанович, — говорил о своей будущности, я ему советовал теперь же оставить Петербург и царя, до того, пока его враги окончательно не выведены из терпения».

«Ты восстановил против себя дворянство и весь народ. Скажи папе и маме, чтобы они дали тебе один миллион английских фунтов, тогда мы сможем оба оставить Россию и переселиться в Палестину».