Алексей Павлов - Казак Дикун

Возвратившись в Головкивку, Федор Дикун по — новому взглянул на ее обитателей, выходцев по преимуществу из бывшего Васюринского куреня. До разговора с атаманом и судьей он как‑то не замечал приготовления своих односельчан к отъезду. А теперь к кому ни заходил — бросалось в глаза: люди и впрямь усердно собираются в дорогу, даром время не теряют. В мешки, мешочки, кульки ссыпались семена, в прикопках у левад топорщились с привялыми листьями верхушки тонких саженцев, от многих дворов потягивало острым дурманящим запахом. «Варенуху для придания бодрости соображают», — улыбнулся он.

Ему же самому было не до заготовок хмельного зелья.

Уже в который раз осматривал он домашние пожитки, оставшиеся от отца и матери. Ведерко для воды, ковшик, несколько глиняных макитр, рогач у печки, чугунок… Жалкий скарб!

Но все же сохранилось у него и кое — какое ценное наследство, его он берег, как зеницу ока. В потайном уголке, в простенке, на самом его дне, замуровал Федя материнский серебряный браслет и золотые серьги — подарок отца матери, привезенный им еще до рождения сына из бесшабашного набега на крымских татар, пытавшихся в очередной, в бессчетный раз прорваться в глубинные степи Украины и вновь взять в полон белых ясырей и ясырок для продажи их на шумных базарах Кафы.

Пригодились бы на будущее украшения матери, рано скончавшейся от тяжких дум и забот, кочевой и бесприютной жизни то близ Василькова и Грамоклеи, то уже здесь, в забугской стороне. «Мамо, мамо, — срывался шепот с уст Федора, — прости меня. Но мне ничего не остается делать, как продать милые тебе отрады, чтобы обзавестись строевым конем, иначе и от близкого похода меня могут отставить».

Думка‑то созрела, а как ее осуществить, Дикун не знал, не ведал. Не приходилось ему заниматься куплей — продажей. За свою короткую жизнь он познал азбуку черновой крестьянской работы, мог прилежно трудиться в поле и возле домашних животных, когда требовалось — рыбачить в озерах, больших и малых реках. Ну и от мастеровитых казаков перенял, хотя и не в совершенстве, сноровку плотницкого дела, иногда в куренной кузнице подменял молотобойца. Покойная мать подхваливала сына:

— За вечной службой нашему батьке Ивану наставлять тебя недосуг, так ты сам приглядывайся что к чему, учись у знающих людей.

Она не подталкивала его даже к начальному образованию, в простых семьях не хватало достатков на такую роскошь. И все же Федор схватил у знакомых сельских грамотеев азы счета, чтения и письма. Читал он по складам псалтыри да жития святых, писал — хуже, только печатными буквами, которые, увы, запомнил не все. В последние же полтора — два года после утраты родителей, оставшись круглым сиротой, молодой казак совсем подзапустил приобщение к грамоте, и она из его головы основательно выветрилась.

Из своей хаты, кособоко прилепившейся к хвосту го- ловкивской пыльной улицы, Федор вышел под вечер с намерением разузнать у соседей, кто из казаков может продать ему лошадь, а возможно, и обменять ее на материнский браслет и серьги. По небу, у темнеющего днестровского лесного массива с юга на север со стороны Черного моря плыли редкие легкие облака, позднее августовское уже не жаркое солнце клонилось к горизонту, а навстречу облакам, чуть ниже их, тяжело махая крыльями и издавая протяжное курлыканье, летела большая стая журавлей. Заглядевшись на ломаный журавлиный клин, Федор подумал: «Вот и мы, как птицы, полетим в неоглядную даль, что‑то нас там ожидает».

Решил зайти к Кодашам, они жили через два двора в ухоженной мазанке, к которой примыкал довольно большой огород. На нем из урожая уже почти ничего не осталось, все было убрано. Высились в аккуратном ранжире кулижки подсолнечных и кукурузных стеблей, копешки высушенных огуречных огудин и лишь кое — где на земле, в зарослях оплетин, рдели оранжевым отливом круглобокие тыквачи. Их хозяева оставляли на корню чуть ли не до Покрова.

Редко бывал Федор у Кодашей, а тянуло его сюда постоянно: люди хорошие, приветливые, от них всегда можно было получить разумный совет. Сам хозяин Кондрат Кодаш, «дядько Кондрат», как называли его Федор и все молодые казаки, сорока пяти лет от роду, располагал мужественной внешностью и трезвым поведением, под стать ему была домовитой хозяйкой его жена Ксения. Проворная, неугомонная, она блюла в доме чистоту и порядок, пока всего не переделывала за день — ко сну ее не клонило. Отъезд отъездом, а на огороде у нее не пропало ни былинки. Все растительные остатки она собрала на топливо.

Правда, не одна. Помогала ей дочка Надя. И мать, и отец по украинскому наречию ее имя произносили «Надия», как, впрочем, и весь головкивский люд. Четырнадцать годков исполнилось милой девушке. Нежное, словно ромашковый цвет, ее личико обрамлялось завитушками русых волос, сплетенных на затылке в крупную волнистую косу, спускавшуюся к урезу вышитой сорочки. Ресницы у синих глаз — что опахала крылатые. И все больше заглядывался Федор на ту, ни с чем не сравнимую красо — ту. Стал замечать, что и Надия проявляет к нему интерес. На последней вечернице сама первой заговорила с ним, поспрашивала, как живется — можется ему в одинокой хате.

С заметной робостью переступал Федор соседский порожек, подправленный глянцевитой доливкой. Таким же перед ним открылся и пол в горнице. В ней находились мать и дочь, занятые рукоделием, Кондрат не возвратился еще с поденной работы.

— Мир вашему дому, — остановившись в дверях, произнес Федор. — Хотел увидеть дядьку Кондрата, а оказывается, вы одни, без хозяина.

Ксения торопливо отложила вязальные спицы на стол и, улыбаясь гостю, с радушием пригласила:

— Проходи, Федя, садись.

Наде шепнула:

— Принеси взвару из погребка.

Дочка, будто легкая пушинка, упорхнула из горницы, а спустя несколько минут возвратилась, неся в руке наполненную доверху гончарную кружку с янтарным напитком.

— Это тебе, Федя, попей нашего взвару, — сказала мать. А Надя протянула кружку гостю. Поблагодарив за угощение, Дикун с наслаждением выпил содержимое — таким вкусным оно было. И, наверное, вдвойне от того, что подносила взвар такая чудесная девушка, от которой трудно было оторвать взор.

— Что же ты хотел сказать Кондрату? — перешла к житейским делам хозяйка мазанки. — Может быть, и я пригожусь в твоих хлопотах?

Какое‑то мгновение Дикун чувствовал себя скованно, затем с определенностью ответил:

— Действительно, и ваша помощь понадобится.

И он подробно рассказал о посещении кошевого атамана, своей просьбе к нему, о затруднениях в обзаведении конем и возможности его преодоления. Только вот с чего и как начинать, к кому обращаться со своей докукой об обмене оставшихся после матери украшений, он не имел представления. В этом и требовалось содействие Кодашей.