Вальтер Скотт - Карл Смелый

— Впустить их, — сказал Гагенбах, повернувшись, чтобы сойти с вала, — и отвести их в таможенную камеру для дознания.

Отдав этот приказ, он сам тотчас отправился в назначенное им место. Это была комната, устроенная в огромной башне при восточных воротах, где находились клещи и другие орудия пытки, которыми жестокий Гагенбах мучил пленников, вымогая от них добычу или какие-нибудь сведения. Он вошел в эту слабо освещенную комнату, имеющую высокий, готический потолок с прикрепленными к нему веревками и петлями, представлявшими страшное зрелище, с различными орудиями пытки из заржавленного железа, висящими вокруг по стенам или разбросанными по полу.

Слабый луч света, проникающий сквозь одну из многочисленных бойниц, пробитых в стенах, упадал прямо на высокого смуглого человека, сидящего в самом темном углу этого страшного вертепа. Черты лица его были правильны и даже красивы, но в высшей степени суровы. На этом человеке было красное платье, а вокруг плешивой головы его вились густые, черные кудри, уже начинавшие седеть. Он чистил и точил широкий двоеручный меч совсем особенного рода и гораздо короче тех, которые, как мы уже говорили, употребляли швейцарцы. Он так прилежно занимался своим делом, что вздрогнул от испуга, когда вдруг со скрипом отворилась тяжелая дверь; меч выпал у него из рук и с сильным шумом упал на каменный пол.

— А! Заплечных дел мастер, — сказал Гагенбах, входя в комнату пыток, — ты приготовляешься к исполнению своей обязанности.

— Слуга вашей светлости всегда должен быть к этому готов, — отвечал палач. — Но узник наш, верно, недалеко, я заключаю это по падению меча моего, что всегда означает присутствие того, кому определено почувствовать на себе его острие.

— Правда, пленники близко, Франциск, — возразил комендант, — но предчувствие твое на этот раз обмануло тебя. Это такие ничтожные люди, для которых достаточно доброй веревки, а твой меч жаждет одной только благородной крови.

— Тем хуже для Франциска Штейнернгерца, — сказал человек в красном платье, — а я надеялся, ваша светлость, что по всегдашнему вашему ко мне расположению вы сделаете меня сегодня дворянином.

— Дворянином! — вскричал его начальник. — Не с ума ли ты сошел? Тебя дворянином?

— А почему же не так, господин Арчибальд фон Гагенбах? Мне кажется, что имя Франциск Штейнернгерц фон Блутакер[Франциск Кровавая Пашня.], законным образом заслуженное, столько же прилично дворянину, как и всякое другое. Что вы так удивляетесь? Когда человек моего ремесла исполнит свою суровую обязанность над девятью преступниками благородного происхождения, срубая каждому голову с одного удара, то не имеет ли он права на освобождение от всяких податей и на дворянскую грамоту?

— Так говорит закон, но я думаю, что это скорее сказано в насмешку, нежели серьезно, так как до сих пор никому еще не вздумалось требовать исполнения этого закона.

— Тем больше славы, — сказал исполнитель правосудия, — для того, кто первый потребует почестей, заслуженных острым мечом и искусной рукой. Я, Франциск Штейнернгерц, буду первым дворянином из моего сословия, если отправлю на тот свет еще одного имперского рыцаря.

— Ты ведь всегда был у меня на службе, не правда ли? — спросил Гагенбах.

— При каком же другом повелителе, — отвечал палач, — я бы мог иметь такую постоянную работу? Я исполнял все ваши приговоры над преступниками с тех пор, как выучился сечь плетьми, пытать и владеть этим верным оружием, и никто не может сказать, что я когда-либо давал промах с первого удара и принужден был наносить второй. Тристрам Опиталь и его знаменитые подручные Птит-Андре и Труаз-Эшель[Малыш-Андре и Три-Ступеньки — действующие лица исторического романа Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» — исполнители приговоров при Людовике XI.] — новички в сравнении со мной по. искусству владеть благородным мечом, насчет же удавок и кинжалов, употребляемых в походе, я бы постыдился соперничать с ними; эти подвиги недостойны человека, желающего возвыситься до почестей дворянства.

— Ты большой мастер своего дела, и я этого не оспариваю. Но не может быть, чтобы нынче, когда дворянская кровь становится такой редкой в этих странах, где гордые мужики повелевают рыцарями и баронами, я был бы виновником пролития такого количества ее.

— Я перечту всех казненных по именам и титулам, — сказал Франциск, развернув пергаментный свиток и начав читать его со своими замечаниями. — Первый был граф Вилиам Эльверсгое; над ним я сделал мой первый опыт — прекрасный молодой человек! И умер, как истинный христианин.

— Помню, он ухаживал за моей любовницей, — сказал Арчибальд.

— Он умер в день Св. Иуды, в лето 1455 года, — сказал палач.

— Продолжай, только без означения годов, — сказал его начальник.

— Господин фон Штокенборг…

— Он угнал у меня стадо рогатого скота, — заметил Гагенбах.

— Людовиг фон Ризенфельд… — продолжал исполнитель правосудия.

— Этот влюбился в жену мою, — прибавил Арчибальд.

— Три молодых помещика Ламмербургские — вы в один день лишили их отца всех его детей.

— А он лишил меня всех поместьев, следовательно, мы с ним сочлись. Ты не имеешь нужды продолжать, — прибавил он, — я верю твоему счету, хотя он несколько и пахнет кровью. Но я считал казнь этих трех молодых людей за одну.

— Вы напрасно так изволили полагать, — сказал палач, — они стоили трех добрых ударов этому верному мечу.

— Пусть будет так, и упокой Господи души их, — сказал Гагенбах. — Но твое честолюбие должно еще повременить: гости, прибывшие к нам сегодня, годятся только в тюрьму и в петлю, а уж самое большое — для пытки, поэтому с ними ты не заслужишь никаких почестей.

— Плохое же мое счастье. А я видел во сне, что вы сделали меня дворянином… и притом же падение моего меча…

— Выпей бутылку вина и забудь свои предвещания.

— С вашего позволения, я этого не сделаю. Пить до полудня значило бы подвергать опасности верность руки.

— Так молчи же и исполняй свою обязанность.

Франциск поднял свой упавший меч, почтительно обтер с него пыль и, отойдя в угол комнаты, встал, опершись обеими руками на эфес своего рокового оружия.

Почти в ту же минуту Килиан вошел с пятью или с шестью солдатами; они вели обоих Филипсонов, у которых руки были связаны веревками.

— Подайте мне стул, — сказал комендант крепости и с важностью уселся перед столом, на котором лежало все нужное для письма. — Кто эти люди, Килиан, и зачем они связаны?

— Если это будет угодно вашей светлости, — отвечал Килиан с глубочайшим подобострастием, совершенно непохожим на ту фамильярность, с которой он говорил со своим господином наедине, — то мы сочли нужным, чтобы эти чужестранцы не были представлены вам вооруженные, и когда мы потребовали от них, чтобы они оставили свое оружие при входе в ворота, по заведенному у нас порядку, то этот молодец вздумал противиться. Я, однако, сознаюсь, что он тотчас отдал свое оружие, когда отец приказал ему это.