Вальтер Скотт - Карл Смелый

При этих словах Артур всплеснул руками и поднял их к небу, как человек, не имеющий другой надежды кроме как на него. Слезы навернулись у него на глазах, и сжав кулаки и стиснув зубы, он грубо повернулся спиной к швейцарцам.

— Что значит этот гнев? — спросил Рудольф. — И куда ты идешь?

— Спасти отца моего или погибнуть вместе с ним, — сказал Артур. Он пустился было бежать обратно в Ла-Ферет, как вдруг почувствовал себя удержанным мощной рукой.

— Подожди немного, дай мне подтянуть мои подвязки, — сказал Сигизмунд Бидерман, — и я пойду с тобой, король Артур.

— Ты? Глупец! — вскричал Рудольф. — Ты? И без приказания?

— Точно так, как изволишь видеть, брат Рудольф, — сказал юноша, продолжая с величайшим равнодушием поправлять свои подвязки, которые по обычаю тех времен были очень затейливо завязаны, — ты всегда твердишь нам, что мы, швейцарцы, свободные люди, но в чем же состоит преимущество свободного человека, если он не властен делать что вздумает? Ты, мой начальник, изволишь видеть только до тех пор, пока мне это угодно, а не долее.

— Зачем же ты хочешь теперь оставить меня, глупый ты человек? — спросил Рудольф.

— А вот затем, — возразил вышедший из повиновения подчиненный, — что я целый месяц ходил на охоту с Артуром и люблю его, он никогда не называет меня глупцом и дураком за то, что я, может быть, медленнее в размышлениях, чем другие. Я также люблю и отца его — старик подарил мне эту перевязь и этот рог, которые, ручаюсь, недешево стоят. Он также советовал мне не унывать, так как лучше думать верно, чем думать поспешно, и говорил, что я имею довольно ума для первого, если не для последнего. И этот добрый старик сидит теперь в бойне мясника Гагенбаха! Но мы освободим его, Артур, если только два человека могут это сделать. Ты увидишь, что я буду биться, пока это стальное лезвие не отлетит от этой дубовой рукоятки.

Говоря это, он махнул по воздуху своим огромным бердышем, который дрожал в мощной руке его, как осиновый лист. И действительно, если злодейство должно было быть сражено подобно волу, то никто из этой избранной дружины не был способен исполнить это так искусно, как Сигизмунд, потому что хотя ростом он был ниже своих братьев и не был так пылок, как они, но его широкие плечи и сила мышц были чрезвычайны, и если только он воспламенялся и чувствовал себя расположенным к сражению, что, впрочем, очень редко случалось, то, может быть, самому Рудольфу трудно было бы с ним совладать.

Истинное чувство, сильно выраженное, всегда производит впечатление на простые умы. Большая часть присутствовавших тут молодых людей начала кричать, что Сигизмунд говорит правду, что если старик попал в беду, то это оттого, что он больше думал об успехе их посольства, чем о своей собственной безопасности; что он отказался от их покровительства единственно с той целью, чтобы самому не ввести их в какую-нибудь ссору.

— Мы тем более обязаны, — говорили они, — охранять его от всякого несчастья, и мы это сделаем.

— Молчите, болваны, — сказал Рудольф, посмотрев вокруг себя с повелительным видом, — а ты, Артур, ступай к Бидерману, который идет вслед за нами; тебе известно, что он главный наш начальник, что он также искренний друг отца твоего, и ты найдешь нас готовыми исполнить все, что он заблагорассудит нам приказать для спасения твоего отца.

Товарищи его, казалось, одобрили это мнение, и молодой Филипсон увидел, что и сам он не мог с ним не согласиться. Притом же, хотя он и полагал, что Рудольф, посредством своих тайных связей со швейцарской и базельской молодежью и по поручению к нему от каноника Св. Павла, указывающему на то, что он имел приверженцев даже в самом городе, обладал полной возможностью помочь ему в настоящем обстоятельстве, но он более надеялся на простую искренность и непоколебимое прямодушие Арнольда Бидермана, поэтому, не теряя времени, поспешил к нему рассказать свое бедственное приключение и попросить помощи.

С вершины холма, которого он достиг спустя несколько минут после того, как расстался с Рудольфом и его отрядом, увидел он приближающегося почтенного Бидермана и его товарищей в сопровождении остальных молодых людей, которые уж больше не рассыпались в стороны, а шли все вместе вслед за посольством в боевом порядке, готовые отразить всякое нечаянное нападение.

Позади шли лошаки с багажом, а в числе их и те два, очень известные Артуру, на которых во время их путешествия обыкновенно ехали Анна Гейерштейнская и ее служанка. На обоих сидели женщины, и насколько он мог рассмотреть, на той, которая ехала впереди, был столь знакомый ему наряд Анны, начиная с ее серого покрывала до пера цапли, которое с момента вступления в Германию она носила, согласно обычаям этой страны, как девица знатного происхождения. Однако если глаза Артура в эту минуту не обманывали его, то что же такое видел он не более как полчаса тому назад, когда в подземной ла-феретской темнице пред ним был этот же самый образ, но только при совершенно других обстоятельствах!

Чувство, явившееся при мысли об этом, было сильно, но мгновенно, подобно молнии, сверкающей сквозь ночные облака, которую едва успеешь увидеть, как она уже исчезает в непроглядной тьме. Изумление, произведенное в нем этим чудным приключением, вскоре слилось в его воображении с беспокойством о судьбе отца, и последнее пересилило в нем все другие чувства.

«Если действительно существует дух, принимающий на себя эти прелестные черты, — сказал он сам себе, — то дух этот должен оказывать благодеяния и, конечно, не откажет моему отцу в покровительстве, которое он уже два раза оказал его сыну».

Встреча с Бидерманом и его спутниками прервала мысли Артура. Вид его и наружность удивили их столько же, как Рудольфа и передовую стражу. На многочисленные вопросы он коротко рассказал о своем плене и об освобождении, всю славу которого он приписал канонику Св. Павла, не упомянув ни слова о виденном им, гораздо более привлекательном призраке женщины, который сопровождал каноника и содействовал ему. Артур умолчал также о другом обстоятельстве. Он не счел приличным сообщать Арнольду Бидерману о поручении, данном ему каноником Св. Павла исключительно к одному только Рудольфу. Хорошо ли это было или дурно, но он считал молчание священным долгом, наложенным на него тем человеком, который оказал ему столь важную услугу.

Бидерман на минуту онемел от изумления и печали, услыхав такие вести. Старый Филипсон приобрел его уважение благородством и твердостью своих правил, равно как своими обширными и глубокими сведениями. Последние были в особенности драгоценны и занимательны для нашего швейцарца, сознающего, что здравый его рассудок часто бывает связан недостатком знания стран, времен и обычаев, в чем друг его, англичанин, очень ему помогал.