Андрей Зарин - Власть земли

Вдруг пред ними очутились ряды плещеевских стрельцов и пушки Колтовского.

— Ишь, черти! — проворчал Чупрынский. — Не хотят в обиду даться.

— Вперед! — скомандовал Маржерет.

Его пехотинцы в кованых латах, с железными шлемами на головах двинулись вперед.

— Панове, панове, — вдруг взволнованно заговорил Ходзевич, — ворота!

— В бой! — заорал Чупрынский и бросился со своими уланами вперед.

Ходзевич заметил, что русские по оплошности оставили Водяные ворота под Пятиглавой башней открытыми, и поляки стремительно ворвались через них в город. Раздался вопль растерявшихся русских. Плещеев побежал со своими стрельцами. Ходзевич первый добежал до церкви Святого Ильи.

— Жгите! — приказал он.

И скоро запылала церковь, а за нею Зачатьевский монастырь и ближайшие дома.

— Чего вам? Чего, черти? — обозленно отмахнулся Чупрынский от двух жолнеров, спешно говоривших ему что-то.

— Нас послали из Кремля. Пан Струсь идет. Надо впустить его, а то москвичи задержат его под Деревянной стеной.

— Струсь идет, Струсь! — пронеслось среди поляков.

В то же время через реку по льду промчался в Замоскворечье отряд Зборовского.

— Жечь Замоскворечье! — закричал Маржерет, поворачивая фронт своих солдат.

Поляки бросились через реку. Смешавшиеся москвичи старались не пустить поляков, и те, пробиваясь через их толпы, косили их без пощады.

Колтовский бросился москвичам на помощь, но пехота Маржерета отбросила его залпом из мушкетов. Деревянная стена, огибавшая Замоскворечье, уже пылала. Треск пожара, залпы выстрелов, крики и стоны смешивались в сплошной гул. Стена представляла собой сплошной огонь. Со свистом и шипением он истреблял сухое дерево, и одна из башен с грохотом рухнула на обезумевших москвичей.

В тот же миг через груды развалин сквозь огонь и дым проскочил на коне неустрашимый полковник Струсь, крича:

— За мной!

Следом за ним друг за другом посыпались жолнеры, быстро проскакали огненную брешь и, выстроившись, ударили на русских.

— Хвала Богу! — кричали поляки.

Струсь со своим отрядом проскакал в Кремль. Гонсевский, плача от радости, обнял его.

— А вас, пан Свежинский, король сделает полковником! — сказал он храброму офицеру.

— Что теперь прикажете делать? — подскакал к нему Ходзевич.

— Дожигать город! — приказал Гонсевский. — Жгите к Лубянке!

Ходзевич снова повел своих жолнеров. Он рад был этой беспрерывной адской работе. Она заглушала терзания его сердца, наполняя его какой-то безумной радостью мести, и он снова с ожесточением бросился в узкие московские улицы.

Москвичи защищались с отчаянием погибавших, но против них была сама стихия. Ветер бросал огонь и дым им прямо в лицо, и они поневоле шаг за шагом отступали пред остервеневшими поляками.

Теряев бился плечо о плечо с князем Пожарским на Большой Лубянской площади.

— О, хоть бы мне умереть, только бы не видеть того; что довелось увидеть! — воскликнул он с отчаяньем, видя кругом пылающий город, но люди и в этот момент подхватили его и бросились бежать по направлению к Троицкой лавре.

Поляки победили. Смятенные русские бежали во все стороны, давя и толкая друг друга, от своих пепелищ, ища пристанища. Одни убежали к Троицкой лавре следом за Пожарским, другие бросились в Симонов монастырь, в Коломну, наконец, многие попрятались в слободы, которые уцелели от огня.

Поляки дожигали город еще и в четверг, убивая всякого, кого заставали на пепелище. Три дня горела Москва, и на ее развалинах в последний раз восторжествовали поляки. Как жадные шакалы, они выходили из Кремля, шарили по подвалам и разрушенным церквам Белого города и возвращались, отягченные добычей. Серебряная и золотая утварь, шелк, парча, драгоценные камни доставались им в таком изобилии, что простые пахолики играли в кости на пригоршни камней и потехи ради заряжали ружья жемчугом, священными ризами одевали коней, среди площади спали завернувшись в парчу и бархат.

Страшное это было торжество последней победы — торжество в разврате и пьянстве, среди дымящихся развалин и удушающего смрада обгорелых трупов. Но к торжеству примешивалось чувство тайного ужаса: каждый понимал, что здесь, среди сожженной Москвы, его ожидает гибель, потому что русские ополчения уже подошли и железным кольцом окружили Москву. Пан Струсь успел отбить ополчение Просовецкого {46} 46 Просовецкий Андрей Захарьевич — казачий атаман. , но вслед за ним сошлись Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий с несметными полчищами.

Однако поляки все же ликовали до времени, и среди ликующих грустен был только один Свежинский; причиной его грусти было то, что Ходзевич не вернулся из последней вылазки и никто не знал, что с ним такое сталось.

— На то война, — философски заметил Чупрынский.

— Ах, если бы я знал, что он убит, — вздохнул Свежинский. — А если он в плену?

И его сердце почти угадывало истину: Ходзевич был убит, но смерть пришла к нему не сразу, а после немалых мук.

Не долго бражничали посетители того постоялого двора, куда пришли Ольга и Пашка. Скоро гости стали подниматься друг за другом и выходить из горницы. Когда Ольга и Пашка остались одни, хозяин спросил их:

— Ну а вы, молодчики, куда?

— Если позволишь, дяденька, мы здесь заночуем, — ответила Пашка.

— Что ж, места хватит! — сказал хозяин, а хозяйка начала расспрашивать Пашку:

— Вы чьи будете?

Пашка тотчас нашлась:

— Пробегом из Троицы.

Хозяин хлопнул руками по бедрам.

— И прошли? Ай да молодцы! Что же, с засылом к нам или так, попросту?

— Так, попросту, — ответила Пашка и, широко зевнув, прибавила: — И утомились мы, Господи Боже мой!..

— Так ложитесь, молодчики, — всполошилась хозяйка, — я сейчас вам и подушек дам… тут, на лавочках.

— Отдохните, что же, завтра всем работа будет, — сказал и хозяин, а затем загасил светец, когда хозяйка принесла подушки, и вышел.

Ольга прижалась к Пашке и зашептала:

— Жизни для тебя отдать мало, столько ты мне сделала: чем я без тебя была бы? Давно уже смерти отдалась бы, хоть и грех.

— Полно, есть о чем! — остановила ее Пашка. — Подумаем лучше, что дальше делать. Слышь, завтра затевается что-то.

— Ох, Паша, думай уж ты одна!

Пашка в темноте усмехнулась, но от этого не стали яснее для нее дальнейшие планы. Москва — что лес, кругом поляки; долго ли снова в руки к ним попасть? А счастье-то ведь не всякий раз!

И с этими тревожными думами Пашка заснула.

Усталость взяла свое, и Ольга с Пашкой крепко спали и тогда, когда в доме все поднялось и засуетилось.

Сквозь сон чудилось Пашке, словно кто-то воет и причитает:

— И чего тебе идти? — голосил кто-то. — И без тебя много. А вдруг на смерть идешь, меня вдовой оставишь, дом на разорение?..