Николай Сергиевский - На заре царства

Однако наступил рассвет, а поляки не показывались. Тогда Мойсей вышел в сад и, крадучись и прячась за деревьями, то ползком, то низко пригибаясь к земле, направился на разведку. На дворе было тихо. Пожар прекратился. Грудами лежали трупы убитых. Многие из них обгорели; вид их был страшен. Иные дворовые тихо стонали. Мойсей решил направиться к тем раненым, которые подавали признаки жизни, как вдруг из одного погреба, уцелевшего от огня, выползло двое поляков: дорвавшись до вина, они с ночи пьянствовали, допьяну напившись, свалились в погребе, заснули там, теперь, протрезвев, вышли во двор и направились восвояси. Но сказалась жадность: какой-то серебряный предмет, вероятно слиток из серебряной посуды, привлек их внимание среди обгорелых остатков. Они схватили его, заспорили и затеяли драку. Потом, поладив между собой, продолжали копаться среди дымившихся головешек и золы, что-то выуживали и набивали найденным карманы. Напоследок обшарив трупы, они повернули в сторону улицы.

Дождавшись их ухода, Мойсей решил выйти из своей засады. Он быстро обошел двор, нагибаясь, прислушивался к дыханию раненых и убедился, что многие из них еще живы. Надо было позаботиться о них, но мысль о Матвее Парменыче и Наташе заставила его на время отложить эти заботы и вернуться в баню. Там Наташа сидела по-прежнему, прильнув к Матвею Парменычу. При входе Мойсея Матвей Парменыч легким движением головы остановил его и указал на Наташу: измученная девушка только что забылась сном. Тогда Мойсей снова вышел, собрал дров, распорядился, чтобы Любаша с Марфинькой, как только боярышня проснется, затопили печь в бане и согрели воду, сбегал туда, где стояли клети, нашел в одном из случайно уцелевших подклетов [98] Для хранения домашнего и хозяйственного имущества строились во дворе клети на подклетях. запасное медведно и несколько войлоков и отнес их в баню, чтобы устроить Наташе и боярину удобную постель. Отложив дальнейшие хлопоты о приведении в сколько-нибудь приличный вид жалкого жилья, в котором несчастному боярину суждено было встретить наступавший великий праздник, Мойсей снова побежал во двор, где лежали раненые, чтобы позаботиться и о них.

Когда Наташа после короткого, но крепкого сна проснулась, она не сразу вспомнила случившееся. Ей только что приснился светлый сон: видела она покойную мать, брата Петра, старика отца. Все они, празднично одетые, собрались идти в церковь к заутрене. Радостно о чем-то щебеча и продолжая грезить, Наташа открыла глаза, с недоумением оглянулась, увидела мрачные закопченные стены мыльни, гнилой, в дырах, пол, оглянулась — и весь ужас пережитого вспомнился ей, и снова прежнее оцепенелое состояние безразличия и мучительного томления охватило ее душу. Лежа на полке, без интереса смотрела она, как девушки с мамушкой, а потом и вернувшийся Мойсей прибирали, мыли, чистили, приводили в жилой вид баню, потом насильно поела какого-то варева, приготовленного в найденных на пожарище черепках посуды, равнодушно выслушивала ласковые речи и утешения отца, урывками дремала, просыпалась, чтобы с новой силой Вернуться к страшной действительности, и все время невыносимо страдала.

Среди такой печальной внешней обстановки и в страшных душевных переживаниях прошел первый день великого Светлого праздника. Минул и понедельник. Наташа все лежала и отказывалась выйти на воздух. Во вторник на Святой, после нескольких пасмурных дней, с утра распогодилось. Жизнерадостно сверкало солнце, весело чирикали за окном бани пичуги, радуясь наступавшему первому весеннему теплу. Наташа наконец поддалась уговорам Матвея Парменыча, заботливо укутанная им, вышла из бани и села у порога на вынесенную скамью. И как раньше она не хотела покидать своей невзрачной темницы, так теперь она не хотела возвращаться в нее. Весь день провела она на воздухе, с жадностью дыша свежим запахом взрыхленной недавними дождями земли, сидела, держа в руке веточку березы с едва набухшими почками, вслушивалась в праздничное птичье чириканье, немного ободрилась и посвежела. Вдали виднелись обгорелые трубы на том месте, где стояли хоромы. Но еще утром, выйдя из бани, Наташа побоялась посмотреть в сторону двора, села к нему спиной и так просидела весь день, отдаваясь далеким воспоминаниям. С нею был и Матвей Парменыч, но к середине дня старик притомился и ушел в баню вздремнуть, оставив Наташу под присмотром мамушки и обеих сенных девушек, приказав им в случае малейшей тревоги позвать его: поляки, по-видимому, забыли о существовании боярина, не показывались три дня, но Матвей Парменыч не переставал тревожиться, боясь, что враги спохватятся, задумают довершить незаконченное дело и неожиданно пожалуют в гости.

Мамушка подремывала, сидя на пороге позади Наташи, а в стороне пухлая, миловидная, со смеющимися ямочками на пригожем курносом лице, говорунья Любаша, не утратившая, несмотря на пережитое, своей жизнерадостности и здорового румянца пышек-щек, лежа на едва зеленевшей траве, вполголоса беседовала с худенькой, напряженно-молчаливой, серьезной Марфинькой, у которой обычно худощавое красивое серьезное личико с правильными чертами теперь осунулось, обострилось и казалось восковым. Любаша делилась с Марфинькой мыслями по поводу принятого утром Матвеем Парменычем решения отправить Наташу на днях, при первой возможности, вместе с обеими девушками в калужскую вотчину. Забыв ужасы пережитого, Любаша рисовала Марфиньке заманчивые картины предстоявшей привольной жизни в вотчине. Вспоминались парни, которых она знала еще мальчишками, качели, игры, хороводы, прогулки по грибы в красном бору и другие радости беззаботной деревенской жизни. Девушки развеселились. Желая развлечь и Наташу, тоскливо сидевшую на скамье понурив голову, Любаша вскочила и подошла к ней.

— И, полно, боярышня, — сердечно заговорила она, ластясь к Наташе, — полно кручиниться! Чего, право! Дело наше девичье, и жизнь-то наша вся впереди. Тоска минует, и радость придет. Разлюбится — полюбится. Слезки брызнут — смех-молодец их высушит.

— Экая ты веселая, Любаша! — подняла голову Наташа и ласково взглянула на свою любимицу. — Тебе все нипочем!

— Чего ж кручиниться, лапушка-разлапушка? — продолжала ластиться к ней бойкая сенная девушка. — Живы мы, здоровы — вот и весело. Добро сгорело — новое наживем. В Москве несладко нам жилось — в вотчину поедем, и-их как заживем!

И Любаша, смеясь, шутя и дурачась, снова начала рисовать светлые, заманчивые картины привольной деревенской жизни. Наташа заслушалась, поддалась жизнерадостному настроению бойкой говоруньи-любимицы, немного повеселела, и даже румянец проступил на ее бледном личике.