Александр Павлов - Божья воля

Его нападение было так неожиданно, что Долгорукий в первую минуту совершенно растерялся, но затем он собрался с силой, вырвался из рук душившего его старика и оттолкнул его от себя.

Иван Фёдорович взмахнул бессильно руками, глухо вскрикнул и замертво грянулся на пол. Возбуждение его было так сильно, что в ту минуту, когда Долгорукий оттолкнул его от себя, он лишился чувств и не мог удержаться на ногах.

Прошло около двух месяцев.

Сенявин, конечно, нашёлся и был страшно поражён исчезновением Барятинского, которого ни он, ни Вельяминов, ни московская полиция не могли найти, несмотря на самые тщательные розыски. Не могли найти даже его тела, чтобы похоронить его с честью. Он исчез без следа, словно в воду канул.

Старый князь Барятинский лежал при смерти. Никто не мог узнать об его беседе с Алексеем Михайловичем Долгоруким, потому что старика разбил паралич, и не было никакой надежды на его выздоровление. Сам Долгорукий, понятно, и заикаться не смел об этом разговоре, чуть не стоившем ему жизни и так печально кончившемся для Ивана Фёдоровича. Тем более что он подозревал, что не один старик Барятинский считает его убийцей Василия Матвеевича, но что и Вельяминов и Сенявин держатся о нём такого же мнения. Он прекрасно видел это по тем презрительным взглядам, которые они бросают на него при встрече, и опасался мести с их стороны.

Но не о мести помышляли друзья несчастного Барятинского. Не до мести им было в то время, когда Иван Фёдорович стоял одной ногой в могиле, а княжна Анна, невеста Василия Матвеевича, таяла не по дням, а по часам! Когда ей сказали наконец, что Барятинский пропал, она воскликнула, побледнев как полотно и готовая упасть в обморок:

— Это его Долгорукий убил!

В обморок она не упала, даже не заплакала, а как-то окаменела сразу, точно ушла в себя, словно мир потерял для неё весь интерес, словно жизнь, которая ещё так недавно улыбалась ей, стала её тяготить…

— Знаете, батюшка, — сказала она отцу, — если Вася не найдётся, я уйду в монастырь.

— Ну, вот глупости! — возразил старик Рудницкий. — И в монастырь ты не уйдёшь, и он найдётся…

Анна покачала головой.

— Нет, не найдётся… Чует моё сердце, что не видать мне больше радости.

И на все утешения родных, на все обещания Вельяминова и Сенявина отыскать пропавшего жениха она улыбалась бледной печальной улыбкой и так же качала головой. И только с каждым днём она становилась всё бледнее и бледнее, точно тяжёлая сердечная рана, нанесённая ей судьбою, точила по капле её кровь, которая словно испарялась и бесследно исчезала из её ещё недавно здорового и крепкого тела. Пропал румянец лица, поблёкли губы, глаза потеряли свой прежний блеск, ушли в орбиты и глядели оттуда точно из какой-то бездонной пропасти, — и все окружающие её с ужасом замечали, как подкашивает её здоровье какой-то тайный недуг, который в конце концов совершенно сломит молодую, едва успевшую расцвести жизнь.

Между тем события придворной жизни шли своим чередом. По-прежнему проживала вдали от дворца принцесса Елизавета Петровна; по-прежнему молодой царь веселился и охотился; по-прежнему усиливался Алексей Григорьевич Долгорукий.

Мысль о возвращении в Петербург была оставлена уже окончательно. По настоянию бабки царя, царицы Прасковьи, и под влиянием Алексея Григорьевича юный император окончательно убедился, что положение Москвы, как столицы, более благоприятно, что кругом Москвы гораздо больше лесов, в которых можно охотиться, что московский воздух для него гораздо полезнее и что — самое главное — в случае возможной войны с Швецией Москва не может подвергнуться нападению, которое неизбежно для Петербурга. Но не одно только перенесение столицы в Москву знаменовало возвращение к прежним допетровским порядкам. Многое, созданное Петром, подвергалось не только осмеянию, но и уничтожению. Так, решено было отменить рекрутский набор; торговля в Архангельске, запрещённая Петром, разрешена была вновь; казённые постройки в Азове приказано было приостановить; устройство петергофских фонтанов было брошено; даже староверам, которых преследовал гениальный преобразователь России за их закоснелое невежество и упорное противодействие его нововведениям, были сделаны значительные послабления.

Приверженцы старины громко радовались таким реформам и предвещали ещё многое на этом пути возвращения вспять. Говорили, что Россия медленным, но верным шагом вернётся назад к тем обычаям и порядкам, какие существовали до Петра.

В то же самое время толки о браке царя с княжной Екатериной Долгорукой усиливались всё больше и больше. Теперь об этом говорили уж не тайно, как прежде, а почти вслух. Многие даже поздравляли Алексея Григорьевича с счастливой фортуной, выпавшей на долю его дочери.

Долгорукий не протестовал против таких поздравлений, а только скромно улыбался и отвечал:

— Не решено пока ничего, государи мои…

Алексей Григорьевич продолжал начатую им игру и положительно не отпускал молодого царя от себя ни на шаг, сопровождая его всюду и окружая постоянно членами своего семейства, среди которых первенствующее место занимала, конечно, княжна Екатерина. Алексей Григорьевич брал её на царские охоты, привозил во дворец для игры с царём в шахматы, — словом, старался приучить юного государя к её присутствию, привязать его к ней и сделать её так же необходимой, как необходим был для юного императора ещё недавно фаворит Иван Долгорукий.

И это ему мало-помалу удалось.

Иван Долгорукий почти совершенно отдалился от царя, несмотря на все увещания друзей, предвещавших ему, вследствие этого, если и не полное падение, то, во всяком случае, немилость.

Но Иван только резко встряхивал своей курчавой головой и отвечал на все эти увещания одно:

— Ну и пусть… Да и лучше, коли меня в Берёзов сошлют… Образумлюсь я там, по крайности…

Его кутежи и дебоши так прогремели на всю Москву, что придворные вельможи только ахали да плечами пожимали, втайне удивляясь долготерпению Петра, страшно скучавшего без своего любимца и в то же время жалевшего его, — жалевшего в особенности потому, что он замечал в Иване какие-то странные признаки душевного горя, какой-то тайной болезни. Пробовал царь расспросить своего фаворита о причине внезапной перемены в его характере.

— Скажи, Ваня, что с тобой случилось? — спросил он его как-то раз.

— Ничего, ваше величество.

— С чего ты такой грустный?

— Да так… Взгрустнулось.

— С чего взгрустнулось-то?

— А Бог знает с чего. Нельзя же всё хохотать да смеяться, надо и погрустить, — с оттенком горечи в голосе отозвался Иван.