Валентин Рыбин - Азиаты

— А мы цветами занялись. В той стороне столько их, аж глаза разбегаются! Вот держи, тебе нарвала…

Ночью Арслан тихонько вошёл в горницу Юлии а, насладившись сполна, ушёл от неё повзрослевшим мужчиной…

Потекли дни, переполненные счастьем краденых встреч для Юлии и Арслана. Джигит пока не знал о её связи с Волынским. Любовница губернатора ловко обвела его, сознавшись, что была замужем за казанским иконописцем, но он уехал на заработки по деревенским церквям, и там где-то отдал Богу душу. Дни проводил Арслан возле лошадей: под его присмотром крепостные парни строили добротную конюшню на сто мест, расширяли загон для подготовки к скачкам молодых жеребчиков. Скаковое поле выбрали за околицей. Особую заботу проявляли к жерёбым кобылам, которых было восемь, и от каждой со дня на день ждали приплода, Барский дохтур немец Фридрих каждый день ощупывал кобыл и, всякий раз дурачась, пугал Арслана, говоря ему на ушко:

— Смотри, чтобы двуногая кобыла не ожеребилась — тогда несдобровать тебе… У неё такой хозяин, что от него даже на дне морском не спрячешься…

— Какая двуногая? — прикидывался непонимающим Арслан, хотя не сомневался, что дохтур намекал на Юлию. А вот о её хозяине ничего не ведал. Спросил как— то раз осторожно у Юлии, каким хозяином пугает немец. Она лишь засмеялась неестественно и успокоила возлюбленного:

— Не слушай ты этого немца. Живи пока живётся. Знаешь, русские как подпевают, когда им становится тревожно на душе: «Эх, пить будем, да гулять будем, а смерть придёт — помирать будем!»

— Я не хочу помирать, Юлия!

— А ты думаешь, я хочу! С тобой бы я три века не расставалась, слишком ты люб мне. Уедешь от меня, женишься на своей туркменке — не раз ещё меня вспомнишь. Не найдёшь ты никого ласковее меня.

— Я не буду жениться на другой, — страстно возражал Арслан. — Я увезу тебя с собой в Арзгир… Вах, Юля, какие там степи! Трава выше пояса, а небо такое синее!.. Ты поедешь со мной?

— Нет, Арслан, не поеду…

— Почему, Юля?

— Не примут меня твои родители. У вас обычаи свои, а у русских свои.

— Я уговорю отца. А если отец согласится, то и все туркмены против не будут. Туркмены Россию любят, и весь русский народ любят.

— Не надо об этом, Арслан, не береди моё сердце. Если я с тобой уеду — тебе же жизнь испорчу.

Прошло два месяца, запахло из леса осенью. Туркмены вывели коней на скачки. Собралось народу тьма-тьмущая, из всех деревень помещика Писемского съехались, чтобы взглянуть на азиатские игрища. Все джигиты участвовали в скачках, приводя в восторг крепостных и господ. Писемский сам вручал подарки победителям. Арслан выиграл платок. Ведя коня в стойло, думая счастливо: «Ночью отдам Юле». Фридрих, осматривая скакуна, опять кривенько так усмехнулся и сказал на ушко:

— Ты что, джигит, есть у тебя голова на плечах? Неужто ты и лютой смерти не боишься? Или впрямь не знаешь, что Юлия Ивановна любовница казанского губернатора Волынского? Беги отсюда, пока не поздно. Вернётся губернатор — обоих вас в землю живыми закопает или борзых натравит…

Ёкнуло и опустилось у Арслана сердце: о Волынском не раз он слышал такое, отчего всегда мороз по коже пробирал. С этой минуты он стал подумывать об отъезде.

Москва жила торжествами пребывания в ней императрицы Анны Ивановны.

Всякий день, едва начинало светать, на Спасский Крестец у Кремля вылезало духовенство всех санов и званий — попы, дьяконы, причетники. Высшие духовники сходились новостями обменяться, каких, с коронацией новой императрицы, было великое премножество. Церковники поменьше саном я особенно богомазы выносили на продажу книги духовного содержания, изготовленные, собственноручно. Народ российский на время праздников щедр душой, последнюю копейку отдаст, но покажет другому, что он тоже не лыком шит. Книги и картины покупались. И тут же с покупками обыватели шли в кофейню и кабаки к Спасскому мосту. Справа от ворот, сразу за мостом, возвышалась двухэтажная библиотека с внешними галереями в два яруса, предназначенная для торговля книгами. На ступенях её сидело и толпилось много всякого люда, но не с книгами, а с винными кружками, ибо это было самое удобное место для распития вина.

Шумела Москва и по ту сторону Кремля, у Боровицких ворот, не говоря уже о Красной площади, где было тесно от всевозможных лавок. Площадь походила больше на московский рынок — вся и разница, что не продавалось тут свиных туш и потрохов, а всё остальное — пожалуйста: пирожки и оладья, сласти всевозможные, и опять же картины и иконы, Но преображалась вдруг эта тесная людская толчея, когда разносился клич горластого глашатая: «Едет! Государыня едет!» Толпа устремлялась к Спасскому мосту, через который к главным воротам Кремля выбиралась, раскачиваясь, огромная карета императрицы, а за ней тянулся целый кортеж разномастных повозок с сановниками и генералами.

В один из таких дней в свите императрицы приехали в Кремль Волынский и граф Семён Андреевич Салтыков. Не безвестным старым ветераном, каких в Москве жило множество, сопровождал императрицу Салтыков. Государыня ещё только прибыла в подмосковное село Всесвятское, а по Москве уже ходили слухи, кого изгнала, кого возвысила. Салтыков был примят государыней одним из первых и сразу же назначен московским губернатором. Сейчас он торжественно въехал во двор Кремля, везя с собой Артемия Петровича Волынского, чтобы представить его императрице. А до сего дня казанский губернатор сидел под стражей, как вор и взяточник по доносу митрополита Сильвестра. Прежде чем вызволил его Семён Андреевич из цепких лап инквизиторов, пришлось посуетиться. Дело дошло до Анны Иоановны. Вступилась она за своего родственничка, хотя и покуражилась малость: не государево дело возиться с мелочными делами. Поручила сие дело Бирону, предупредив его, что оговор Волынского исходит не иначе как от Долгоруких. Обер-камергер, познакомившись с Артемием Петровичем, нашёл его неглупым человеком. Дело было улажено после того, как Волынский вручил Бирону тридцать тысяч рублей…

Въехав во двор Кремля, Салтыков с Волынским вылезли из кареты и остановились, наблюдая за царской коляской. Вот она развернулась на Ивановской площади, и из неё вышла, словно вывалилась, Анна Иоановна. В широченной юбке и блузе небесного цвета, в красном платке, повязанном вокруг головы, она постояла и пошла, оглядывая площадь и соборы, к Каменному дворцу. Рядом с ним она уже успела возвести свой дворец, деревянный, и назвала его по-немецки — Анненгоф. Обер-камергер Бирон медленно направился за ней. Высокий и такой же, как императрица, толстый и дородный, он, быть может, один из всех вельмож и сановников только и годился на роль фаворита Анны Иоановны. Каменное лицо Бирона, на которое изредка набегала скупая улыбка, похожая на оскал, не располагала к себе никого, напротив настораживала. Даже новые кабинет-министры — канцлер граф Головкин, князь Алексей Черкасский и барон Остерман держались от всемогущего фаворита подальше. Пока свитские шли следом за царицей к её дворцу, вокруг Анны Иоановны кружились её уроды и шуты, среди которых главенствовал шут Балакирев, любимец Петра Великого, переживший своего властелина. Рядом с ним подпрыгивали и вертелись волчком португальский жид Лякоста и итальянец Педрилло, но особое внимание к себе привлекали коротконогая карлица, переваливающаяся с боку на бок, и камчадалка, знатная своим уродливым лицом, Анна Буженинова. Свитские, глядя на шутов, скромно улыбались боясь засмеяться в голос, чтобы не навлечь на себя косые взгляды идущих рядом. Только Волынский открыто посмеивался над шутами и даже пытался острить: