Евгений Салиас - Петербургское действо

Другой, слегка худощавый, но стройный и высокій, съ живымъ, но совершенно юнымъ, почти дѣтскимъ лицомъ, съ красивымъ орлинымъ носомъ и большими, блестящими, темно-голубыми глазами. Даже въ горницѣ, полуосвѣщенной дрожащимъ свѣтомъ нагорѣвшей свѣчи — глаза его блестятъ особенно ярко и придаютъ бѣлому, даже чрезъ-чуръ блѣдному, матовому лицу, какую-то особенную прелесть, живость и почти отвагу. Лицо это сразу поражаетъ красотой, хотя отчасти женственной. Онъ старается внимательно слушать товарища, но зачастую зѣваетъ и на его лицѣ видно сильное утомленіе; видно, что сонъ давно одолѣваетъ его на часахъ. Это тоже рядовой — Шепелевъ.

Державинъ кончалъ уже свой разсказъ о томъ, какъ недавно пріѣхалъ въ Петербургъ и нечаянно попалъ въ преображенцы.

— Такъ стало быть мы оба съ вами новички, выговорилъ наконецъ Шепелевъ. A я думалъ, что вы уже давно на службѣ.

— Какъ видите всего, безъ году недѣля. A вы?

— Я на масляницѣ пріѣхалъ. Навѣдался прямо съ письмомъ отъ матушки къ родственнику Петру Ивановичу Шувавалову и узналъ, что онъ уже на томъ свѣтѣ. Да, пріѣзжай я по раньше, когда государыня была жива и онъ живъ, то не мыкался бы какъ теперь. Это не служба теперь — а работа арестантская.

— Да, вымолвилъ Державинъ, вздохнувъ, ужъ нынѣ служба стала, государь мой, не забава, какъ прежде была. Вы вотъ жалуетесь, что на часахъ ночь отбыть надо… Это еще давай Господи. A вотъ я, такъ радъ этому, ноги успокоить. A то во сто кратъ хуже, какъ пошлютъ на вѣсти къ кому. Вотъ у фельдмаршала Трубецкаго, помилуй Богъ. Домочадцы его, хоть кого въ гробъ уложатъ посылками. То сдѣлай, туда сходи, въ лавочку добѣги, къ тетушкѣ какой дойди, который часъ сбѣгай — узнай, разнощика догони — вороти. Просто бѣда. A то еще хуже, какъ съ вечера дадутъ повѣстки разносить по офицерамъ… Одинъ живетъ у Смольнаго двора, другой на Васильевскомъ острову, третьяго чортъ угналъ въ пригородъ Koломну, ради собственнаго домишки, либо ради жизни на хлѣбахъ у родственника… Такъ, знаете, какъ бываетъ, выйдешь съ повѣстками до ужина въ сумерки, самое позднее ужъ часовъ въ шесть, а вернешься въ казармы да заснешь послѣ полуночи. A въ семь вставай на ротный сбой да ученье, а тамъ пошлютъ снѣгъ разгребать у дворца, канавы у Фонтанки чистить или на морозѣ поставятъ на часы; да забудутъ смѣну прислать…

— Какъ забудутъ?

— Да такъ! Нарочно. Меня вотъ теперь нашъ ротный командиръ ни за что поѣдомъ ѣсть. Онъ меня единажды 12-ть часовъ проморилъ на часахъ во двору у графа Кирилы Григорьевича.

— Кто такой?

— Графъ Кирилъ Григорьевичъ? Гетманъ. Ну, Разумовскій. Нешто не знаете. «Всея Хохландіи самодержецъ» зовется онъ у насъ… Теперь только вотъ обоимъ братьямъ тѣсновато стало при дворѣ, кажется, скоро поѣдутъ глядѣть, гдѣ солнце встаетъ.

— A гдѣ это? вдругъ спросилъ Шепелевъ съ любопытствомъ.

— Солнце-то встаетъ? A въ Сибири. Это такъ сказывается. Да… Такъ вотъ, объ чемъ бишь я говорилъ. Да объ гоньбѣ-то нашей. Пуще всего въ Чухонскій Ямъ носить повѣстки. Тутъ при выходѣ изъ города гдѣ овражина и мостикъ, всегда бѣды. Одного измайловца до нага раздѣли, да избили до подусмерти.

— Грабители?

— Да. Говорятъ будто вотъ изъ ихнихъ… И Державинъ мотнулъ головой на внутреннія комнаты. Два Голштинскихъ будто бы солдата, изъ Арамбова.

— Вотъ какъ?

— Да это пустое. Нынѣ, что ни случилось, сейчасъ валятъ на голштинцевъ, какъ у насъ въ Казани все на татаръ, что ни случись, сваливаютъ. Надо думать, разбойники простые. Имъ въ Чухонскомъ Яму любимое сидѣніе съ дубьемъ.

— Что вы! Ахъ, батюшки! Вотъ я радъ, что вы меня предувѣдомили! воскликнулъ Шепелевъ. Я туда часто хожу. У меня тамъ… И молодой малый запнулся…

— Зазнобушка!

— Охъ, нѣтъ! То есть да… То есть, видите ли, тамъ живетъ семейство одно, княжны Тюфякины.

— Ну вотъ! Князь Тюфякинъ. Да. Я ему-то и носилъ прежде повѣстки. Нынѣ онъ ужъ не у насъ.

— Ну, да, конечно. Онъ же, вѣдь, прежде преображенецъ былъ и недавно только въ голштинцы попалъ. Я женихомъ считаюсь его сестры…

— Хорошее дѣло. Чрезъ него и вы чиновъ нахватаете. Да и какъ живо! Но какъ же это вы съ масляницы здѣсь, а ужъ въ женихахъ.

— Ахъ, нѣтъ. Это еще моя матушка съ ихъ батюшкой порѣшили давно. Мы сосѣди по вотчинамъ и родственники тоже. Теперь, вотъ какъ меня произведутъ въ офицеры, я и женюсь! Такъ завѣщалъ родитель ихъ покойный. Но одинъ Шепелевъ былъ женатъ уже на одной Тюфякиной и она приходилась золовкой, что-ли, моей теткѣ родной. A невѣста моя, хоть и отъ втораго брака, но, можетъ быть, это все-таки сочтется родствомъ.

— Какое-жъ это родство! разсмѣялся Державинъ. Вмѣстѣ на морозѣ въ Миколы мерзли. Любитесь, небось, шибко. Не бось, дѣвица красавица и умница.

— Изъ себя ничего… Только я эдакихъ не жалую. Дѣвица должна быть смиренномудрая. Такъ, вѣдь! A эта, насчетъ ума и другихъ прелестей — столичная дѣвица! Молодецъ на всѣ руки. Ужъ очень даже шустра и словоохотлива. Она и родилась здѣсь. Батюшка мой, покойникъ, и матушка тоже заглазно мнѣ ее опредѣлили въ жены. Ну, да это дѣло… Это еще увидится. Я отбоярюсь. Мнѣ съ княземъ Глѣбомъ уже больно шибко не охота родниться.

— A что же? Онъ нынѣ въ силѣ. Голштинецъ, хоть и русскій.

— Нехорошій человѣкъ. Я ужъ порѣшилъ отбояриться отъ его сестры.

И молодой малый тряхнулъ головой и усмѣхнулся съ напускной дѣтской важностію. Онъ, какъ ребенокъ, хвасталъ теперь предъ новымъ знакомымъ своей самостоятельностью, относительно вопроса о женитьбѣ.

— Вы одни у матушки?

— Одинъ, какъ перстъ.

— И вотчины, и все иждивеніе будетъ ваше;

— Да, но… Шепелевъ снова запнулся въ нерѣшительности: сказать или нѣтъ? И, какъ всегда, совѣстливость его и прямота взяли верхъ. — Нечему переходить-то… продолжалъ онъ. У матушки имѣніе хотя и есть… но покойникъ родитель оставилъ ей такой чрезмѣрный должище, что заплатить его не хватитъ никакихъ вотчинъ. Еслибъ и весь уѣздъ былъ нашей вотчиной, такъ не хватило бы.

— И въ этомъ мы съ вами ровни. У меня тоже немного. Но все-таки вы не живете въ казармахъ! прибавилъ Державинъ.

— Я у дяди Квасова, на хлѣбахъ…

— Господинъ Квасовъ. Гренадерской роты нашей. Знаю его за добрѣющей души человѣка, сказалъ Державинъ и въ то же время подумалъ про себя: «какъ этого лѣшаго не знать!»

— Онъ изъ лейбъ-компаніи, какъ-то странно сказалъ Шепелевъ, будто предупреждая вопросъ Державща. — Но я его очень люблю…

— Какъ же, позвольте… заговорилъ этотъ. Извините за нескромность. Какъ же господинъ Квасовъ оказался вашимъ дядюшкой?..

— Видите ли… Когда ихъ всѣхъ царица покойная произвела въ дворяне, по возсшествіи своемъ на престолъ, то братъ младшій Квасова, тоже бывшій солдатъ гренадеръ, но оченно видный и красивый, прельстилъ одну мою тетку двоюродную, которая всегда жила въ Петербургѣ. Онъ на ней и женился и вскорѣ умеръ. Вотъ господинъ Квасовъ и выходитъ мнѣ теперь…