Евгений Салиас - Петербургское действо

Петръ Ѳедоровичъ былъ внѣ себя, но не гнѣвенъ, а смущенъ и, обшаривъ всѣ комнаты, оглядѣвъ всѣ шкафы, шаря чуть не въ комодахъ, восклицалъ безъ конца:

— Вотъ, вы видите, на что она способна! Вотъ вы видите! Я всегда говорилъ!..

Болѣе всѣхъ была смущена Маргарита. Одинъ Минихъ успокоивалъ Петра Ѳедоровича, говоря, что найти государыню будетъ не трудно.

— A если даже она бѣжала съ цѣлью пробраться за границу! То и пускай! стоитъ-ли тревожиться? говорилъ Минихъ. — Черезъ день, два полиція узнаетъ, гдѣ она, розыщетъ.

— Конечно, конечно, будьте спокойны! воскликнулъ полицеймейстеръ Корфъ, а на душѣ его кошки скребли.

«Какъ? думалъ онъ въ эту минуту. Неужели то, что я знаю и о чемъ изъ боязни давно молчу, теперь начинается! A я здѣсь»…

Обшаривъ всѣ шкафы, всѣ углы, чуть не чердакъ Петергофскаго дворца, государь вернулся со свитой снова въ маленькій Монплезиръ.

Всѣ сѣли и сидѣли, не зная что подумать и что дѣлать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожкѣ парка, близъ Монплезира показалась фигура добролицаго мужика съ окладистой бородой. Корфъ сразу узналъ своего спасителя.

Это былъ новый Мининъ, — Сеня. И теперь въ эту трудную минуту, если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не съ пустыми руками.

Зная хорошо государя въ лицо, послѣ своей бесѣды съ нимъ въ церкви Самсонія объ иконахъ и идолопоклонствѣ, Сеня самъ отличилъ Петра Ѳедоровича и, подойдя къ нему, протянулъ ему записку.

Государь узналъ почеркъ и подпись француза Брессана, котораго онъ сдѣлалъ директоромъ новой Гобеленовой фабрики. Пробѣжавъ записку, Петръ Ѳедоровичъ вскрикнулъ и онѣмѣлъ.

Брессанъ писалъ, что въ Петербургѣ полная сумятица, бунтъ и три гвардейскихъ полка и конная гвардія грабятъ и пьянствуютъ, а что онъ самъ былъ свидѣтелемъ въ Казанскомъ соборѣ присягѣ, приносимой государынѣ отъ всѣхъ сословій…

Слезы показались на глазахъ государя. Онъ взялъ себя за голову, тихо вошелъ въ первую горницу домика и опустился на первый попавшійся стулъ. Все общество будто помертвѣло отъ ужаса.

— Ваше величество! выступилъ первый, старикъ Никита Юрьевичъ Трубецкой. Позвольте мнѣ поѣхать въ Петербургъ. Можетъ быть, все это вздоръ. Я увижу все и привезу вѣрныя вѣсти.

— Да, да! безсознательно отвѣтилъ государь.

И Трубецкой бsстро исчезъ изъ Монплезира.

Не пhошло десяти минутъ, какъ Шуваловъ обратился въ государю съ такимъ же предложеніемъ. Полагаться на хитраго Трубецкаго, по его мнѣнію, было нельзя, и онъ просилъ позволить ему съѣздить. Послѣ согласія — онъ исчезъ, а вслѣдъ за нимъ тотчасъ же подступилъ самъ канцлеръ Воронцовъ, вызываясь, если есть бѣда, предотвратить ее, и точно также и онъ быстро покинулъ Монплезиръ.

Не прошло еще двухъ часовъ, какъ при государѣ оставались только женщины, а изъ мущинъ не болѣе трехъ, четырехъ человѣкъ.

Старикъ Минихъ преобразился съ первой минуты, помолодѣлъ, и старые глаза его блестѣли ярче, быть можетъ, такъ, какъ когда-то блестѣли подъ Очаковомъ.

— Ваше величество, терять время нельзя! горячо восклицалъ онъ. — Я вѣрю тому, что пишетъ Брессанъ. Всѣ тѣ доносы, которымъ вы не вѣрили, теперь оправдываются. Если этой женщинѣ, умной и дерзкой, присягаютъ въ соборѣ, то, конечно, не одни гвардейскіе солдаты. Конечно, тамъ весь сенатъ, синодъ и вся администрація. Но сила не въ нихъ! Во всякой странѣ, при всѣхъ тревожныхъ и незаконныхъ обстоятельствахъ сила въ кулакѣ т. е. въ ружьѣ, въ штыкѣ. Пошлите за войскомъ своимъ въ Ораніенбаумъ, мы окопаемся здѣсь, будемъ принимать перебѣжчиковъ вѣрныхъ, которые придутъ къ вамъ изъ Петербурга и черезъ два-три дня у насъ будетъ здѣсь десятитысячное войско изъ вѣрноподданныхъ волонтеровъ. Съ ними, я, Минихъ, отвѣчаю вамъ, что возьму приступомъ Петербургъ, если бунтовщики сами не явятся съ повинной.

Взглядъ стараго полководца сверкалъ такимъ огнемъ надъ опущенной головой потерявшагося императора, что всякій бы повѣрилъ ему. Но государь покачалъ головой и не двигался.

— Позвольте послать въ Ораніенбаумъ за голштинскимъ войскомъ, выговорилъ Гудовичъ.

— Посылайте! Посылайте! воскликнулъ Минихъ.

И Гудовичъ вышелъ.

— Я говорилъ! Я говорилъ! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Я всегда говорилъ! Она на все способна! Вотъ видите-ли, моя правда…

Женщины, сидѣвшія кругомъ государя, смущенныя и перепуганныя начали плакать.

И только одна графиня Скабронская сидѣла, выпрямившись, неподвижна, какъ статуя, да и блѣдна, какъ статуя. Широко раскрытые глаза смотрѣли на голову императора, опущенную на руки, и Маргаритѣ минутами казалось, что она бредить. Минутами ей казалось, что вчера, въ эту дивную ночь, эти звѣзды, говорившія съ ней, подняли ее на неизмѣримую высоту, а сегодня она падаетъ съ этой высоты, и все падаетъ, и нѣтъ конца этому паденію!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, ледяное, будто кусокъ льда, странно, рѣзко и отчетливо стучало въ ней и замирало послѣ каждаго удара. A тяжелые часы бездѣйствія, слезъ, пустыхъ и безсмысленныхъ жалобъ, тянулись, время уходило!..

Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, какъ прежде. И полководецъ, и красавица, многое могли бы сдѣлать за это время, но не одни! Пускай скажетъ онъ хоть слово, дастъ право!

Но онъ, въ которомъ вся сила, который облеченъ священнымъ званіемъ, онъ все сидитъ у стола, все также кладетъ на него локти, опускаетъ на руки голову! A изрѣдка, прійдя въ себя, снова жалкимъ, визгливымъ и слезливымъ голосомъ повторяетъ:.

— Я всегда говорилъ! Вотъ она какова!..

Вечеромъ, по настоянію Миниха и Маргариты, все общество, преимущественно состоящее изъ женщинъ, сѣло на небольшую яхту и двинулось къ Кронштадту. Въ немъ одномъ было еще спасеніе. Въ крѣпости можно было спастись и держаться.

Но Кронштадтъ уже оказался для нихъ неприступной и непріятельской крѣпостью. На слова, что самъ императоръ пріѣхалъ и выходитъ на беретъ, комендантъ черезъ часовыхъ отвѣчалъ:

— Въ Россіи нѣтъ императора, а есть императрица самодержица Екатерина Алексѣевна.

Минихъ настаивалъ выйдти на берегъ и принять начальство надъ крѣпостью. Чей-то голосъ среди тьмы ночи крикнулъ, наконецъ, съ берега:

— Отъѣзжайте скорѣй, а то дамъ залпъ по васъ изъ всѣхъ орудій.

Петръ Ѳедоровичъ будто пришелъ въ себя и быстро съ палубы спустился въ каюту, гдѣ перепуганныя женщины, слышавшія угрозу, бросились передъ нимъ на колѣни, умоляя скорѣй отчаливать.

Но корабль уже отчалилъ по приказу Гудовича. На палубѣ оставались одни матросы, а на кормѣ сидѣлъ, не боясь, конечно, залпа орудій, старикъ Минихъ и думалъ:

«Всякій ребенокъ защищается, упирается даже, когда его спать посылаютъ! Если такъ, то и подѣломъ!»…

Около согнувшагося на скамейкѣ и понурившагося старика Миниха стояла въ ужасѣ Маргарита.