Евгений Салиас - Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

Ночью лунной ѣдутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выѣхали изъ Каинова-Гая и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, притаилось. Межь небомъ и землей тишь чудесная, да птицы; ни звѣря, ни человѣка, ни единаго вопля, иль вздоха… Синяя степь да лунное небо, да два казака на коняхъ.

— Богу-Господу молиться тутъ важно! вымолвилъ старый бѣлобородый Макаръ. Я съизмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гдѣ народу много. То-ли дѣло въ степи-матушкѣ… А ты, молодецъ, какъ посудишь? Молодой всадникъ тряхнулъ головой.

— Старина! Тѣло твое захирѣло, въ гробъ просится, ну, у тебя въ головѣ и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подстать проскакаться иль пѣсню лихую затянуть про кралю свою… звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.

— Кралю?!..

— Такъ молвятъ, старина, въ Литвѣ… Краля, алъ казачка, зазноба дѣвица, что плачетъ по тебѣ воспоминаючи.

— А былъ ты въ Литвѣ долгонько знать?

— Еще десять мѣсяцевъ накинь — годъ будетъ!

— Ты… чаю… самъ-отъ ляхъ… хоть и казацкая одежа на тебѣ. Молодой шевельнулся, — но только перебралъ повода въ другую руку.

— Изъ Литвы — такъ и ляхъ! Эхъ, старинушка!

— А коли нѣтъ, такъ скажись, откуда родомъ?

— Изъ матери родимой!

— Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи — званья тебѣ не вѣдаю.

— Званье мое — проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольнiй; отъ батюшки-лѣса къ матушкѣ-степи съ поклономъ.

— Слыхали мы такъ-то…

— Назвался языкомъ, ну и кажи дорогу на Узени, а куда мнѣ съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того, старина, вѣдать тебѣ можетъ не подъ-силу. Будь тебѣ годовъ поменѣе, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нѣтъ… Одно любо мнѣ, что вѣры ты старой.

Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.

— А по чемъ судишь, прохожiй человѣкъ?

— Отрицаешься что-ли?..

— Грѣха сего на душу не приму… Да почто мнѣ и таиться… степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смѣришь… а тѣснители и гонители степи не жалуютъ.

Замолчали всадники и проѣхали такъ немало; только копыта коней стучали по землѣ, да звѣздочки моргали съ неба…

— Подлинно-ли бывалъ ты въ столицѣ, старина, какъ сказывалъ на роздыхѣ?

— По наряду, службу несъ… Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столицѣ.

— И видалъ, сказываешь, государя покойнаго, Петра Ѳедорыча?…

— Царство небесное ему батюшкѣ, самолично отвѣтствовалъ ему… Когда изволилъ окликнуть: «Съ какой стороны, молодецъ?» «Съ Узеней, ваше величество!» крикнулъ я таковó-здорово!

— А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..

— Сказываю опять тебѣ: одинъ я… Посему и почетъ мнѣ на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столицѣ.

И снова смолкли всадники… И вплоть до зари не молвили слова.

Тихо подвигались кони по степи и въ дремотѣ, одолѣвающей очи, тихо покачивались на сѣдлахъ ѣздоки утомленные.

Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мѣсяцъ и закраснѣвшись ушелъ въ землю за окраиной степи… Зардѣлась заря алая, ясная.

Вѣтерокъ пронесся свѣжiй и шевельнулъ стариковой бородой сѣдой, свиснулъ надъ ухомъ молодца, встряхнувъ полой его кафтана и стихъ, и умчался далече… Знать къ морю Каспiю, персидскiя суда по волнамъ гонять!..

Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее… Глянулъ на концѣ земли царевичъ всесвѣтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленные по доламъ, рѣкамъ и дубровамъ; зарумянилась степь, горитъ, сiяетъ… Но все молчитъ недвижимо и безжизненно… Загорѣлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ бѣлой головы шапку и заправивъ за ухо кудри сѣдые, перекрестился три раза.

— Новый денекъ Господь увидѣть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожiй человѣкъ, аль на твой обычай не гоже оно?!

Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, чтó прыгнулъ ему въ лицо изъ за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.

— Басурманятся люди нынѣ… Господи-Батюшка! тихо прошепталъ Макаръ. А може онъ и татаринъ.

Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.

— Ну что же, старина, далеко-ль Яксай? Обнадеживалъ ты къ полудню будемъ.

— Ранѣе будешь… Всего верстъ два десятка. Примѣчай, молодецъ. Вонъ на небѣ облачко, караваемъ выглядитъ… Ну, бери отъ него внизъ, да влѣво… къ степи. Вишь свѣтленько малость?

— Вижу.

— То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округѣ сей. Я чаю, видѣлъ въ Гаѣ, у батьки.

— Съ чего же свѣтъ такой?…

— А новая изба то, лѣсина вся свѣжая, въ Троицу годовалая будетъ. Все строенье новешенько… Диво дивное какъ сему казаку алтынами дождитъ… Кумъ Чумаковъ, должно ворованымъ почтуетъ. Грѣховный народъ.

— Вѣрно-ли сказываешь, что то Чикинъ умётъ?

— Эва! Я родился въ Яксаѣ, такъ кому-жъ знать!

Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себѣ, прiостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но чрезъ полчаса опять остановилъ и тяжело вздохнулъ:

— Насталъ часъ твой, старикъ, подумалъ онъ. Ломитъ молнiя дубъ — по листочкамъ бѣжитъ!!..

Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рѣчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье вездѣ топырятъ свои вѣтки, вездѣ проползла змѣемъ хмѣль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лѣзетъ…

Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголкѣ этомъ и сентябрь маемъ выглядѣть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода; оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья… Прiуныли садики… Одна хмѣлъ воюетъ со всѣми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей всѣ равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.

Хоть и тепло грѣетъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гдѣ теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гдѣ колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снѣговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный — буранъ, заметая снѣгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.

Станица тоже прiуныла — мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бѣды сыплются — дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ — рукой подать, а тамъ нынѣ при новыхъ порядкахъ — правый-то и виноватъ!..