Константин Большаков - Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова

Вся эта история расстроила и утомила Евгения Петровича.

Проснулся он поздно, когда за занавесями уже мерцали светлые майские сумерки. Дневной сон не освежил, только, как после долгой дороги, тяжестью налил тело.

По бодрым шагам, сопровождавшимся звоном шпор, и резкому, слегка хрипловатому (сорван командой) голосу, доносившемуся из дальних комнат, Самсонов догадался, что приехал дядя. Застёгивая сюртук, он пошёл ему навстречу.

— Ах, mon cher! [3] Мой дорогой (фр.). — закричал ещё издали, увидев его, Николай Александрович. — Ты проснулся? А то я не хотел тебя тревожить, потише стараюсь. Ну как находишь? По-моему, неплохо. А?

Он широким жестом прошёлся рукой по ещё не просохшим шпалерам законченной только сегодня гостиной.

— А как вам нравится история с вашим протеже? Вы слышали? — целуя подставленную щёку, спросил племянник.

— Да, да. Чёрт знает какая пакость. И это, представь себе, чуть ли не самый образцовый мой унтер. Каков реприманд [4] Выговор (фр.). для твоего дядюшки! Теперь ведь государю всякую грязь докладывают. Вот недавно, можешь себе представить, какая произошла история. Князя Владимира Александровича Долгорукого [5] Вероятно, имеется в виду Долгоруков Владимир Андреевич (1810–1891), князь, в описываемое время флигель-адъютант, позже генерал от кавалерии, московский генерал-губернатор. знаешь? Ну, флигель-адъютант, полковник. Прямо подумать невозможно… Ну, да я тебе расскажу, а сейчас должен прямо сказать: я тобою недоволен. К чему ты поспешил вмешать в это дело полицию?

— А как же можно было поступить иначе?

— Как? Очень просто. Домашним способом на конюшню отправить, а потом — иди, милый, на все четыре стороны. Поверь, что никакого бы шума не было. А теперь, представь, каково будет моё положение, если это дойдёт до государя?

И Николай Александрович брезгливо поморщился.

Племянник, совсем не сочувствуя, покачал головой.

За столом, прихлёбывая подогретое бургундское и чувствуя, как возвращается к нему его обычное — дома всегда благодушное — настроение, Николай Александрович вспомнил:

— Да, я хотел рассказать тебе про Долгорукого. Чёрт знает в какую отвратительную историю влопался бедный князь. И главное, ни сном ни духом не виноват.

Евгений Петрович довольно рассеянно прослушал историю. Потом с глубоким и тихим вздохом сказал:

— А я думаю, что всё-таки вы, дядя, не правы. Государю должно быть известно, да и каждый из нас — в доме ли у себя, в своём ли ведомстве — должен знать решительно всё. В этом корень благодетельной и мудрой власти. Батурин — это, конечно, мелочь. Я не по поводу этого, а смотреть так в принципе не должно.

— Парламент?! Нижняя палата?! Или нет, отдельный корпус жандармов, так, что ли? — расхохотался Исленьев. — Ах вы, молодые, молодые…

И остановился.

Закончил через минуту с грустной усмешкой:

— Вот смотрю я на вас, нынешнюю молодёжь, и грустно становится. И либералы-то вы какие-то непонятные. Если уж либеральничаете, то прямо по казённому образцу. За такой либерализм каждому бы следовало чин действительного статского и место в Сенате. Нет, из вашего поколения декабристам не выйти! — закончил он со вздохом.

История, в которую, по словам Исленьева, так глупо попал ни сном ни духом не виноватый Долгорукий, имела место в Петербурге, возле Московской заставы, вечером первого июля, а третьего, то есть ровно через день, князь был дежурным флигель-адъютантом в Петергофе, где имел тогда своё летнее пребывание двор.

Говорили, что государь уже несколько дней был в дурном настроении. Предстояли манёвры в Красном Селе, но никаких распоряжений к выезду туда Главной квартиры ещё не последовало. Уже одно это могло служить недобрым признаком.

В таких случаях дежурный флигель-адъютант, попавшись не вовремя на глаза императору, легко мог сделаться причиной самого неумеренного гнева.

Князь Долгорукий занял позицию на приличном расстоянии от дворца, возле каменной балюстрады над Самсоном [6] Фонтан в Петергофском парке. . Отсюда можно было в один момент перебежать площадку, если это потребуется, и так же легко и незаметно скрыться внизу, если Николай быстро, прямым шагом, не глядя по сторонам, зашагает от подъезда.

В заливе на императорской яхте пробили склянки, и репетир у князя в кармане тихонько, словно порывался и не мог позвонить, прошипел шесть раз.

На главном выходе с тяжёлым дребезжаньем распахнулись двери. Звук коротко отозвался и пропал в утренней тишине. От скрипа шагов на камне князь вздрогнул.

Николай поспешно сошёл со ступеней, не сделав и двух шагов по площадке, остановился, полной грудью вдыхая свежий воздух. На нём был старый, без эполет, поношенный сюртук Семёновского полка и такая же фуражка, с поднятой сзади тульёй. От тени, которую бросал козырёк, лицо казалось не живым, с переливающейся под кожей кровью, а гладко прописанным красками — так равномерны были переходы оттенков и неподвижны черты. И только глаза, большие и тёмные, от одного взгляда которых у редкого не сжималось трепетно сердце, горели пронзительным огнём.

Император прямой, как всегда, но неторопливой на этот раз походкой зашагал к балюстраде.

— А, Долгорукий! Здравствуй! Молодец! Утро настолько прелестно, что было бы грешно его проспать.

И Николай быстро стал спускаться по лестнице вниз. Вдруг он пристальным и острым взором взметнул к лицу Долгорукого.

— A propos! [7] Кстати (фр.). Я и забыл, — проговорил Николай с усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего. — Хорош ты, мальчик: оказывается, ты у меня людей давишь?

Застывшее в строгой почтительности лицо Долгорукого мгновенно преобразилось в изумлённое.

— Как это, ваше величество? Я не понимаю.

— Что ты прикидываешься невинным? — уже повышая голос, крикнул Николай. — Ведь ты был третьего дня в Петербурге?

— Был, ваше величество.

Брови у императора шевельнулись и сошлись, проложив на лбу складки. Мгновенный, от которого вздрогнул угол рта, живчик сбежал по щеке.

«Первый в империи дворянин, — шевельнула усмешку знакомая и всегда раздражавшая мысль. — А струсил. И врёт, врёт. Холуй, хоть и Долгорукий.»

— Князь Долгорукий, — закричал Николай, разгневанный и страшный, — вы забываете, что я не люблю вранья!

— Я не осмелился бы докладывать неправду вашему величеству.

— Что ж вам угодно? Чтобы я приказал произвести формальное следствие?

Глаза сощурились, смотрели презрительно и торжествующе.

— Как милости прошу, государь, в полной надежде, что оно оправдает меня в глазах вашего величества! — воскликнул Долгорукий.

— Хорошо, — отрывисто бросил Николай. — Хорошо. Но берегитесь, князь Долгорукий, не было бы вам худо.