Грегор Самаров - На троне великого деда

Император взялся за сонетку, [22] Сонетка — комнатный звонок для вызова прислуги, обычно приводившийся в действие шнурком. чтобы распорядиться насчёт лошадей, но Бломштедт почтительно коснулся его руки, чтобы удержать его, и сказал:

— Прошу вас, ваше императорское величество, выслушайте меня.

— Ну? Что вам нужно от меня? — удивлённо спросил Пётр Фёдорович. — Лицо у вас такое, точно вы намерены сообщить мне о какой-либо неприятности.

— Я был бы рад, — возразил Бломштедт, — сообщать вам, ваше императорское величество, всегда лишь приятные новости, но я могу говорить лишь правду, потому что вы, ваше императорское величество, приказали мне бодрствовать и наблюдать в вашу пользу.

— Да, да, я говорил вам это, — произнёс Пётр Фёдорович, дружелюбно похлопывая барона по плечу, — я знаю, что вы верны мне; и мне нужны глаза, которые смотрели бы для меня.

— В таком случае, ваше императорское величество, я видел… и о том, что я видел, я должен доложить вам, что бы это ни было и какие бы последствия оно ни вызвало; но я заранее прошу вас, ваше императорское величество, использовать мои сообщения без гнева, с осторожность и мудростью.

— К делу, к делу! — нетерпеливо вскрикнул Пётр Фёдорович. — Вы приступаете так, как будто дело идёт о заговоре против моей короны. Что вы видели?

— Её императорское величество государыня императрица… — начал Бломштедт.

— Как? Снова моя жена? В чём дело?

Барон рассказал о встрече, которую он видел ночью во время своего возвращения в коридоре пред апартаментами императрицы…

Пётр Фёдорович слушал его, то прохаживаясь взад и вперёд по комнате, то останавливаясь пред ним с выражением напряжённого внимания на лице; но в этом выражении не было ни чуточки гнева, которого ожидал и так боялся молодой человек; черты Петра Фёдоровича, напротив, становились всё радостнее и веселее.

— Возможно, — закончил барон, — что я и ошибся, освещение было неверное; я прошу вас, ваше императорское величество, возможно осторожнее проследить этот вопрос; я всей душой желаю, чтобы на деле оказалось, что я ошибся.

— О, — воскликнул Пётр Фёдорович с нотками почти восторженной радости в голосе, — вы первый приветствовали меня в сане императора; я отлично знал, что вы должны принести мне счастье. Теперь всё великолепно! Моя свобода обеспечена; я могу спокойно отправиться в Данию, так как мой злейший враг, который останется за моей спиной, находится теперь всецело в моих руках.

Он порывисто обнял молодого человека, смотревшего с крайним изумлением на неожиданный результат своих слов, а затем спросил:

— А кто этот офицер? Вы узнали его?

— Это — поручик Преображенского полка Орлов, — дрожащим голосом возразил Бломштедт.

— Орлов! — вскрикнул Пётр Фёдорович. — Эге, да у неё есть, видно, вкус к гигантам; впрочем, тот ли, другой — это совершенно безразлично. Теперь нужно только удержать нить, проследить их и поставить в такое положение, что они не могли ускользнуть. О, Бломштедт, какой счастливый день! — воскликнул он, хлопая в ладоши. — Я искал в отдалении, я вызвал сюда Салтыкова, чтобы получить от него улики против моей жены, — и вот нахожу под рукой всё, что мне нужно.

— О, прошу, заклинаю вас, ваше императорское величество, не судить сгоряча, не проверив дела; ошибка всегда возможна. Даже если всё виденное мною верно, подумайте о том, что ваше собственное достоинство требует осторожности, что императрица — мать вашего сына.

Пётр Фёдорович громко рассмеялся.

— Именно потому, что это так, — дико крикнул он, — я должен ещё строже наказать её. Неужели я, по-вашему, должен ждать, чтобы мой собственный сын превратился в моего нового врага? Да и разве я знаю, мой ли сын — этот ребёнок? Разве я могу быть уверен, что Екатерина уже и тогда не вела этой коварной игры? Прочь её, прочь! Я хочу быть свободным, хочу властвовать, не отогревая змеи на собственной груди!

— Ради Бога, ваше императорское величество! — воскликнул Бломштедт. — Неужели вы намерены наказать великого князя за грехи матери? А если вы удалите прочь императрицу и поставите на её место графиню Воронцову, то неужели вы думаете, что русский народ склонит голову пред императрицей — одной из ваших подданных?

— А супруга моего великого деда? Ведь она тоже была низкого происхождения! — заметил Пётр Фёдорович. Он склонил на несколько мгновений голову, затем пристально посмотрел на Бломштедта, после чего заговорил: — Да, вы — мой друг, вы доказали это сегодня; вам я могу довериться. Вам я скажу, чего не говорил ещё никому. Приятно излить свои сокровеннейшие мысли верному и преданному человеку. Послушайте! — продолжал он ещё тише. — Я обещал Романовне поднять её до себя; и я сделаю это, так как она поддерживает меня; она нравится мне и будет вполне в моих руках. Она никогда не станет мне опасна, как Екатерина; её-то я смогу уничтожить в любой момент, не возбуждая гнева европейских дворов. Но сына у меня от неё не будет, я уверен в этом. А если бы он и родился, то он будет столько же наследником престола, сколько и это дитя, которое все называют великим князем наследником и которое воспитывают лишь для того, чтобы сделать из него орудие против меня.

— И что же тогда? — спросил Бломштедт. — Что тогда станет с Россией? На чью же голову возложите вы корону?

— Вы увидите, — сказал Пётр Фёдорович. — Я хотел ехать в Ораниенбаум, но ваше сообщение меняет всё. Теперь нужно действовать быстро. Мы подготовим всё, чтобы проследить их. О, все увидят, что и я могу устроить собственную полицию. Теперь вы последуете за мной, и то, что вы увидите, даст вам ответ на ваш вопрос. Вы убедитесь в том, что и я думаю о будущности своего государства.

Он позвонил и приказал подать экипаж, а также позвать к нему генерал-адъютанта барона Корфа. Последнему было под пятьдесят лет; это был человек высокого роста, с приятным, добродушным лицом. Император отдал ему несколько приказаний на ухо, подал ему листок бумаги, предварительно что-то написав на нём у своего письменного стола, а затем отправился к экипажу, в сопровождении Корфа и Бломштедта, сердце которого сильно билось в груди. Четвёрка лошадей рванула экипаж, и последний быстро покатился по дороге, ведшей к северо-востоку, по направлению к Шлиссельбургу.

Император во время поездки выказывал почти неприличную радость, он болтал о всевозможных вещах, не произнося ни слова относительно цели этой внезапной и таинственной поездки, которая занимала собой все мысли Бломштедта. На первой же почтовой станции барон Корф приказал кучеру вернуться с лошадьми в город и под страхом смерти запретил ему упоминать кому бы то ни было об этой поездке императора. Затем он приказал заложить в экипаж шесть свежих лошадей, и путешественники направились дальше.