Грегор Самаров - На троне великого деда

— О, ваше императорское величество, — воскликнул Бломштедт, — король прусский прав. Послушайтесь его совета!..

— Его совет всегда является законом для меня, — сказал Пётр Фёдорович, — но на этот раз он ошибается: ему представили ложные сведения относительно происходящего; пожалуй, и это — орудие интриги, так как король Фридрих дальше пишет мне, чтобы я оказывал высшее уважение своей супруге, которая обладает столь большим разумом, такою волей и силой… Разве это не доказывает, что он плохо осведомлён? Разве он советовал бы это, если бы знал о том, что известно вам и мне? Вскоре он убедится, что мне всё же лучше известно то, что происходит вокруг меня. Я со всем почтением выразил ему это, — продолжал он, схватывая полуисписанный лист бумаги, — я написал ему, что прошу его не беспокоиться о моей личной безопасности, что солдаты зовут меня своим отцом, что они охотнее желают, чтобы ими командовал мужчина, а не женщина, что я свободно гуляю пешком по петербургским улицам; если бы кто-нибудь замыслил против меня дурное, то давно уже мог бы привести свой замысел в исполнение; всем, насколько могу, я делаю добро и вверяю себя воле Божией; поэтому мне нечего бояться… Вот что я ответил королю, — с гордой радостью сказал император, — и когда он узнает о том, что завтра должно стать известным всему свету, тогда он тем более убедится, что я прав.

Бломштедт с глубоким вздохом потупил свой взор.

Пётр Фёдорович взглянул на него и покачал головой.

— Вы не должны считать меня легкомысленным, — сказал он затем. — Возьмите экипаж или верховую лошадь и тотчас поезжайте в Петергоф; вы там посмотрите, всё ли готово к завтрашнему празднеству, и известите, что я уже рано утром прибуду туда… это объяснит ваш приезд ночью, и вы убедитесь, — с улыбкой прибавил он, — что там все спят, и заговорщики, если и в самом деле налицо заговор, довольствуются тем, что грезят о своих планах. Мне очень жаль, что сегодня вечером вы будете отсутствовать за нашим ужином, но зато ваше упорство будет удовлетворено, а если и в самом деле происходит что-либо подозрительное, — шутя произнёс он, — то мы предпримем все меры, чтобы не оплошать.

— О, благодарю вас, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, быстро подымаясь с места, — этот приказ делает меня счастливым!.. При исполнении его я буду чувствовать себя гораздо спокойнее и веселее, чем это возможно было бы для меня здесь, с сомнением и заботою на душе.

Лицо молодого человека сияло воодушевлением и преданностью.

Пётр Фёдорович, который был столь мало привычен к настоящей личной привязанности, почувствовал себя несколько тронутым; он обнял молодого человека и с искренней сердечностью проговорил:

— Итак, ступайте, мой друг, вы убедитесь, что все опасения неосновательны. Завтра у меня уже не будет врагов, вскоре затем я освобожу наше немецкое отечество от гнёта заносчивой Дании, а также извещу моего министра о том, чтобы старый Элендсгейм, о котором вы просили меня, был восстановлен в своих чинах, и о том, что возвращаю ему свою милость.

Бломштедт ещё раз поцеловал руку императора, а затем поспешил покинуть дворец, приказал подать себе коня из императорской конюшни и помчался в Петергоф.

Некоторое время император с глубокой серьёзностью смотрел ему вслед, затем его лицо снова приняло выражение беспечной весёлости.

«Они все убедятся, — размышлял он, — что тем не менее я прав и что на этот раз в своём собственном государстве вижу яснее, чем превосходный взор великого короля Фридриха».

С довольной улыбкой на губах он оставил свой кабинет и направился в приёмные залы.

Здесь были и фельдмаршал граф Миних, и генерал Либерс, и генерал Измайлов, и канцлер Воронцов, и статс-секретарь Волков, а также огромное число блестящих придворных дам и камергеров императорской свиты; тут же находились генерал Леветцов, майор Брокдорф и большинство голштинских офицеров, которых не удерживали их обязанности в лагере или по приготовлению к празднеству.

Графиня Елизавета Воронцова являлась центром всеобщего внимания. Она вся была усыпана драгоценными камнями, и по победоносной осанке её уже можно было принять за царствующую императрицу.

Камергер Нарышкин ввёл Мариетту. Танцовщица холодно и с едва заметной насмешливой улыбкой поклонилась графине; последняя с мрачной, высокомерной гримасой коротко ответила на поклон и, по-видимому, хотела сказать что-то резкое и оскорбительное, но побоялась именно в этот вечер снова рассердить императора, который уже однажды разразился столь страшным гневом, и таким образом подвергнуть опасности свои честолюбивые цели.

Выражение её лица прояснилось, и милостивым кивком головы она выразила своё расположение прекрасной танцовщице, после чего последняя тотчас же была окружена молодёжью; но, по-видимому, Мариетта едва ли слышала сегодня её немного дерзкие комплименты.

Вошёл император. Воронцова пошла ему навстречу, и он повёл её, как некогда обыкновенно делал при больших придворных празднествах со своей супругой, впереди всего общества в столовый зал.

Все присутствующие чувствовали себя очень весело и оживлённо разговаривали.

Некоторое время на лице Петра Фёдоровича ещё лежала серьёзная раздумчивость, но всеобщее веселье вскоре увлекло и его. По-видимому, и Мариетта забыла о своих мрачных мыслях. Демонически дикая весёлость овладела ею, зажигательное остроумие искрилось на её лице, она стала центром всё более и более оживлявшегося разговора, и даже Елизавета Воронцова улыбалась ей и одобрительно кивала головой при её шаловливых выпадах.

Веселье было в полном разгаре: сквозь раскрытые окна раздавался звонкий смех, далеко разносившийся в сумерках летней ночи. Боги веселья салютовали своими скипетрами из роз, и если бы предостерегающий дух написал на раззолоченных стенах зала огненным жезлом своё «мене, текел, фарес», [24] В иудаистских и христианских легендах вавилонский царь Валтасар в ночь перед взятием Вавилона персами устроил большой пир. В разгар веселья на стенах дворца Валтасара появились огненные знаки, на которые пирующие не обратили внимания, а мудрецы истолковали как предсказание гибели Валтасара. то никто в этом ослеплённом и оглушённом шумным весельем обществе не увидел бы этих страшных знаков.

Бломштедт во весь дух гнал своего коня в Петергоф. Он нашёл весь дворец погружённым в глубокий сон; только в окнах караульной комнаты ещё горел огонь; казалось, сон окутал всё и вся своим густым покровом. Императорский приказ открыл двери Бломштедту; ему пришлось довольно долго ждать, пока один из караульных солдат не разбудил дежурного камергера императрицы; последний появился в передней ещё полусонный, закутанный в просторный ночной костюм.