Дмитрий Вонляр-Лярский - Грех у двери (Петербург)

Шум в зале смолк. Все глаза напряжённо впились в глубину слабо освещённой императорской ложи.

Сначала на фоне голубого штофа обозначилась силуэтом худенькая моложавая фигура вдовствующей императрицы. Затем показался профиль государя.

Зазвучали тотчас же начальные аккорды оперы.

Подле царя замелькали светлые женские туалеты и мундиры старших членов царствующего дома. Наверху, в другой ложе, рассаживались холостые великие князья. Оба яруса заполнились. В нижнем на несколько секунд произошла задержка: кому куда сесть.

— Гимн! — точно случайно сорвалось вдруг с райка [277] Раёк (устар.) — театральная галёрка. сиплым пропитым басом.

— Гимн! Гимн!.. — раздалось с разных сторон, всё увереннее и настойчивее перекидываясь по театру.

Часть мужчин в креслах — главным образом офицеры — вскочила с мест, чтобы выбраться в проходы.

Шум и крики всё усиливались. Музыки уже никто не слушал. Мария Фёдоровна, ещё не успевшая присесть, приветливо оглянула зал и сказала что-то сыну. Государь нерешительно провёл рукой по бороде. После краткой заминки он вышел точно нехотя вперёд.

Оркестр приостановился. Весь театр встал. Крики смолкли.

Тётя Ольга осанисто выпрямилась и даже сбросила накидку, мужественно обнажая морщинистую старческую шею. Рыхлая княгиня Lison тоже сделала попытку официально подтянуться; но встав, она украдкой навалилась всем телом на мягкий подлокотник соседнего кресла.

Музыканты шумно поднялись на ноги. Заколыхались громоздкие медные трубы; виолончелисты торопливо заискали упора для инструментов; арфисты неестественно склонились над струнами.

Взвился занавес. На авансцене была выстроена живописной толпой вся участвовавшая в представлении труппа. Сказочные древнерусские одеяния мешались с балетными пачками [278] Балетная пачка — женский костюм в классическом балете в виде коротких накрахмаленных юбочек, наложенных одна на другую и сшитых вместе. . По бокам чернели фраки режиссёров и прочего начальства.

Палочка капельмейстера опустилась. Стоголосый хор, поддержанный оркестром, торжественно и полнозвучно грянул «Боже, царя храни» [279] «Боже, царя храни» (1833) — русский гимн; музыка А. Ф. Львова (1798–1870), слова В. А. Жуковского (1783–1852). .

Государь стоял в своём привычном преображенском сюртуке, скрестив пальцы опущенных рук. Левый локоть, просунутый под эфес шашки, упирался в плечевую портупею, плотно прижимая к телу мягкую фуражку. На губах блуждала всегдашняя кроткая застенчивая улыбка.

Помимо воли знакомые созвучия гимна трогали его и волновали. Эти шестнадцать музыкальных тактов, заимствованные Львовым из безвестного голландского хорала, как бы являли ему всё величие российского престола.

За тринадцать лет царствования государь привык считать Россию чем-то вроде семейной вотчины. Но сейчас, как это за последнее время случалось с ним всё чаще, всплывало смутное сознание, что сущности своей державы он, пожалуй, ещё не разгадал.

Российская империя или просто — Русь?..

Он чувствовал тут коренное различие, а уловить — какое именно, был бессилен. Мерещилось что-то сумбурное, многоликое.

Государь напряжённо сосредоточился на мысли:

«Император всероссийский?..»

Ему представилась бронзовая конная фигура среди площади перед Государственным советом. Прадед, крутой нравом Николай I, горделиво, в каске и латах, гарцевал на стриженом, как рекрут, парадёре. Вся его осанка отражала убеждение в собственной правоте и решимость блюсти введённый у себя казарменный порядок.

«А русский царь?..»

Перед монархом сейчас же встала другая картина: Лиговка… вокзал… и восьмипудовая туша державного батюшки в поддёвке и шапке на разжиревшем битюге [280] Конный памятник Александру III в Петербурге работы скульптора П. П. Трубецкого; открыт в 1909 г. Во время, описываемое автором романа — 1907 г., Николай II не мог воображать картины с памятником державному родителю. ; рука его, ломавшая подковы, как несокрушимый тормоз, осаживала упрямое животное на самом краю какой-то трясины.

Государь невольно растерялся: после них быть всадником ему как будто не по размаху!..

— «…Сильный, державный…» — празднично звучали льстивые слова Жуковского.

А самому не верилось!.. Нет, не найти ему в себе той искорки, которой обладали венценосцы-предки! Зачем себя обманывать? Недаром давно уже гнетёт предчувствие. Он это ощутил ещё на коронации, в Москве, когда его разгорячённый лоб ожгло холодное прикосновение тяжёлой императорской короны…

В груди монарха защемило. Была секунда, когда хотелось сжать руками голову и громко заголосить, чтобы отогнать внезапно набежавший суеверный ужас.

Но безоблачная улыбка, как железное забрало рыцарского шлема, не выдала, не шелохнулась.

Мажорные аккорды гимна нарастали всё торжественней.

— «…Царствуй на страх врагам!..» — загремел могучий бас Шаляпина [281] Шаляпин Фёдор Иванович (1873–1938) — великий русский певец (бас); Мельник из оперы «Русалка» А. С. Даргомыжского, о которой идёт речь в романе, — одна из лучших партий Шаляпина. , прорываясь на мгновение сквозь все остальные звуки.

Государь встрепенулся. Слова задели его за живое. Пришло на память предостережение дяди-главнокомандующего в недавнем откровенном разговоре: «Надёжен как верноподданный только простой народ, мужик; интеллигенция крамольна поголовно».

Самодержца охватило жуткое чувство: здесь кругом, значит — все враги!.. Поясница напряглась, пальцы сцепились туже. Он обвёл глазами ярко освещённый зал с каким-то безнадёжным вызовом: ещё поборемся!

— Il est superbe ce soir [282] Он великолепен сейчас (фр.). , — обрадовалась тётя Ольга, следившая за выражением его лица.

— On voit qu'il n'a pas froid aux yeux. Et quelle allure [283] Видно, что не трусит. И какая осанка (фр.). , — согласились остальные.

А взгляд государя задержался на штофной с позолотой ложе прямо по другую сторону оркестра. Его внимание привлёк Столыпин.

Председатель Совета министров глядел куда-то в сторону. От его властного чернобородого лица веяло невозмутимой гордыней какого-то зазнавшегося хана Золотой Орды.

Глаза монарха едва заметно дрогнули от внутренней усмешки. Вот разважничался!.. Пристаёт ко мне со всякими советами и всё перечит. Неужели не понимает, что я всегда с ним соглашаюсь, но делаю потом, конечно, только по-своему…

Раздался звенящий медью заключительный аккорд.

— Ура! — исступлённо завопил с райка тот же срывающийся бас.

— Ура… а… а! — дружно подхватили сотни голосов, и крики слились в протяжный рёв.

Театр снизу доверху закричал и зашумел. Казалось, женщин и мужчин, чиновников и разночинцев — всех охватил тот же стадный порыв. В ложах от избытка чувств застучали об пол стульями. Проходы партера запрудила целая толпа. Всякий хотел продвинуться поближе. У барьера вдоль оркестра скопилась сплошная стена фраков и мундиров.