Лью Уоллес - Бен-Гур

Атеперь мы просим читателя вернуться во двор, который был описан как часть рынка у Иоффских ворот. Третий час дня, и многие уже ушли, но сутолока не уменьшилась. Среди новопришедших — группа из мужчины, женщины и осла, которая требует особенного внимания.

Мужчина стоит у головы животного, держа повод и опираясь на палку. На нем обычное еврейское платье, отличающееся лишь новизной. Вероятно, оно надевалось только в Синагогу по Субботним дням. Судя по лицу, ему лет пятьдесят, — предположение, подтверждаемое блестящей в черной бороде сединой. Он оглядывается с полулюбопытным, полурастерянным видом чужестранца или провинциала.

Осел неспешно жует охапку зеленой травы, которая на рынке в изобилии. Сонное животное совершенно равнодушно к шуму вокруг и не более того озабочено сидящей на мягком седле женщиной, завернутой в одеяло и с белым покрывалом на голове. Временами женщина, любопытствуя происходящим вокруг, приподнимает покрывало, но так слабо, что лица разглядеть не удается.

Наконец к человеку обращаются:

— Не Иосиф ли ты из Назарета?

— Да, это я, — отвечает Иосиф, оборачиваясь. — А ты — о, мир тебе, друг мой, — равви Самуил!

— То же и тебе. — Равви помолчал, глядя на женщину, потом добавил. — Тебе, дому твоему, и всем твоим мир.

С последними словами он приложил одну руку к груди и наклонил голову в сторону женщины, которая, разглядывая его, раздвинула покрывало настолько, что открылось лицо, еще недавно бывшее девичьим. Знакомцы соединили правые руки, будто желая поднести их к губам, однако в последний момент ладони разжались, и каждый поцеловал свою руку, приложив ее затем ко лбу.

— На твоей одежде так мало пыли, — сказал равви, — ты, вероятно, ночевал в городе наших отцов.

— Нет, — ответил Иосиф, — к ночи мы добрались только до Виффании и переночевали в караван-сарае, а с рассвета снова в пути.

— Значит, вас ожидает долгое путешествие. Не в Иоффу, надеюсь.

— Только в Вифлеем.

Лицо равви помрачнело, а из горла вырвался стон.

— Понимаю, — сказал он. — Ты родился в Вифлееме и теперь идешь туда со своей дочерью, чтобы быть переписанным для налогообложения по приказу цезаря. Дети Иакова ныне, как племена в Египте, только нет у них теперь ни Моисея, ни Иисуса. Какое падение!

Иосиф отвечал, не меняя позы или выражения лица:

— Эта женщина — не дочь моя.

Но равви, захваченный политическими идеями, не заметил поправки.

— Что делают зелоты в Галилее?

— Я плотник, а Назарет всего лишь село, — сказал Иосиф осторожно. — Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни в какой город. Работа не оставляет мне времени для политических споров.

— Но ты иудей, — серьезно говорил равви. — Ты еврей и происходишь от Давида. Я не могу представить, чтобы ты с радостью платил какой-либо налог, кроме шекеля, по древнему обычаю отдаваемого Иегове.

Иосиф оставался спокоен.

— Я не жалуюсь, — продолжал его друг, — на величину налога, динарий — это пустяк. Нет! Оскорбителен сам налог. И что значит его уплата, если не подчинение тирании. Скажи, правда ли, что Иуда называет себя мессией? Ты живешь среди его последователей.

— Я слышал, что последователи называют его мессией, — ответил Иосиф.

В это мгновение покрывало поднялось, и равви успел заметить лицо редкой красоты, оживленное выражением живого интереса, но тут щеки и лоб женщины вспыхнули, и покрывало вернулось на место.

Политик забыл свою тему.

— Твоя дочь хороша, — сказал он тише.

— Это не дочь моя, — ответил Иосиф.

Любопытство равви возросло, видя это, назаретянин поспешил продолжить:

— Она дочь Иоахима и Анны из Вифлеема, о которых ты должен был слышать, ибо они известны как…

— Да, — отозвался равви почтительно, — я слышал о них. Они происходят от Давида. Я хорошо их знаю.

— Они оба умерли, — продолжал назаретянин. — Умерли в Назарете. Иоахим не был богат, однако оставил дом и сад, которые должно было быть разделить между его дочерями: Марианной и Марией. Это одна из них; чтобы унаследовать свою часть имущества, она, по закону, должна была выйти замуж за родственника. Теперь она моя жена.

— А ты был…

— Ее дядей.

— Да, да! А так как оба вы родились в Вифлееме, римляне заставили вас отправиться туда, чтобы быть переписанными.

Равви сжал руки и возмущенно взглянул на небо, восклицая:

— Бог Израиля жив! Месть за ним!

После чего повернулся и удалился. Стоявший рядом незнакомец, видя удивление Иосифа, тихо произнес:

— Равви Самуил — зелот. Сам Иуда не более ревностен.

Иосиф, не желая вступать в разговор, поспешил собрать разбросанную ослом траву и снова оперся на посох.

Через час они прошли через ворота и повернули налево, направляясь в Вифлеем. Назаретянин медленно брел возле женщины, держа повод в руке. Неспешно миновали они нижнее озеро Гихон, от которого бежала уменьшающаяся тень Святой горы, медленно шли мимо акведука от озера Соломона, пока не приблизились к загородному дому, расположенному на месте, называемом теперь Гора Злого Совета, откуда начали подниматься на Рефаимское плоскогорье. Солнце лило свои лучи на каменистое лицо знаменитой местности, и Мария, дочь Иоахима, сбросила покрывало, обнажив голову. Иосиф рассказывал историю о филистимлянах, на чей стоявший здесь лагерь, напал Давид. Он был скучным рассказчиком, и жена не всегда слушала его.

Лицо и фигура евреев известны всюду. Физический тип расы никогда не менялся, но были в ней всегда и индивидуальные отличия. «У него были светлые волосы и приятное лицо». Таким был сын Иессея, когда пришел к Самуилу. Таким он и остался в памяти людей. Поэтическое свидетельство переносит черты предка на его знаменитых потомков — на всех изображениях у Соломона светлая кожа и волосы, каштановые в тени и золотистые на солнце. Такими же, как принято считать, были локоны Авессалома. И не имея точных свидетельств, предание не менее благосклонно к той, вслед за которой мы сейчас спускаемся от родного города златокудрого царя.

Ей не исполнилось еще шестнадцати лет. Формы, голос и манеры были такими, какие свойственны периоду превращения девушки в женщину. Лицо представляло совершенный овал, кожа скорее бледная, чем светлая. Безупречный нос, полные и свежие, чуть раскрытые губы, придающие линии рта теплоту и нежность; большие голубые глаза в тени длинных ресниц и поток золотых волос, свободно падавший, как позволялось еврейским новобрачным, до самого седла. Иногда открывалась нежная, как у голубки, шея, которая поставила бы в тупик художника, не знающего, объясняется ли ее миловидность цветом или формой. К очарованию черт прибавлялось другое, труднее определимое: ощущение чистоты, которое дает только душа, и рассеянности, естественной для того, кто много думает об отвлеченных предметах. Часто она возводила глаза к небесам, таким же синим, часто складывала руки на груди, будто в восхищении и молитве, часто поднимала голову, как будто прислушиваясь к зовущему голосу. Время от времени Иосиф, прерывая свое медленное повествование, взглядывал на нее, замечал освещающее лицо выражение, забывал о своей теме и шел молча, со склоненной головой.