Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

Я попытался протолкнуться в первые ряды толпы. Некоторые по ошибке принимали меня за ребенка и автоматически давали дорогу. Я увидел, что круцифер поднял свой золотой крест, укрепленный на длинном деревянном шесте, и держал его так, чтобы крест был прямо у Лауры перед глазами. Факельщики встали по обе стороны от груды хвороста. Я был уже так близко, что видел ее лицо – лицо моей Лауры; оно опухло, было в синяках от ударов, нижняя губа была рассечена, а в уголках рта запеклась кровь. Глаза ее были закрыты. Ей что-то намазали киноварью вокруг шеи – знак какого-то церковного проклятия, который клеймил ее как нераскаявшуюся отступницу.

К этому времени толпа уже расшумелась, и монаху, читавшему церковное заклинание, – лысому толстяку с трясущимися пухлыми белыми руками – приходилось кричать, чтобы его слышали:

– Ввиду того, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана священным трибуналом Святейшей Инквизиции виновной в ереси, и ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини, упорствуя в заблуждении, отказалась отречься, а также ввиду того, что вышеупомянутая Лаура Франческа Беатриче де Коллини была передана светской власти для исполнения наказания, при том, что Святая Мать Церковь умоляет светскую власть с милосердием отнестись к заблудшей дочери, пусть же светская власть предаст ее тело огню. Святая Мать Церковь, самая сострадательная и нежная из матерей, обращается к своему небесному Супругу, Господу нашему и Спасителю Иисусу Христу и молит его спасти ее душу от вечного пламени. Но несмотря на это, поскольку Лаура Франческа Беатриче де Коллини упрямо и злостно упорствовала в приверженности ложному учению и пагубном заблуждении, то пусть она, по справедливой воле Всевышнего, воздающего всем тварям по заслугам, будет предана огню, уготовленному нашим Господом и Спасителем Иисусом Христом для дьявола и его падших ангелов, ныне и присно и во веки веков.

Судья зачитал приговор светской власти, бывший лишь кратким изложением лицемерной чепухи, продекламированной толстым монахом: моя любимая Лаура должна быть заживо сожжена.

Двое поджигателей в капюшонах приблизились к хворосту. Золотой крест замер перед закрытыми глазами Лауры. Последний раз проверили веревки. Я стоял теперь так близко, что мог бы протянуть руку и коснуться хвороста, но не мог – не смел – крикнуть ей.

Из толпы какой-то ублюдок проорал во всю глотку:

– Жги суку траханую!

И тут же, как только факелы коснулись хвороста, толпа взревела. Хворост мгновенно начал потрескивая разгораться жестоким оранжево-красным пламенем.

Магистр однажды рассказывал мне, что Совершенные Catharistae шли на костер с песней. Они обретали способность выдерживать боль от огня после проведенного накануне вечером обряда из Rituel de Lyons. Я закрыл лицо руками и стал читать про себя молитвы из этой книги – отрывки из Rituel, заученные наизусть. В отчаянии я надеялся, что благодаря взаимопроникновению или сообщению душ чудесная помощь, какую только могут оказать молитвы, передастся ей от меня. Слова бешено плясали у меня в голове, и мне с трудом удавалось сосредоточиться (так как сейчас шум толпы был оглушителен), но вот молитвы кончились, а больше я вспомнить не мог. Я стоял в оцепенении, беспомощный, покинутый, изгнанник в чужой земле, где каждое лицо, каждый голос, каждое облачко на горизонте, каждая крупинка грязи под ногами бесконечно враждебны мне.

О! О, и тогда я услышал ее крик! – и это был крик невыносимой боли. Зрители тут же затихли, и я не мог удержаться и поднял взгляд.

Санбенито пылал, с треском и шипением горели волосы. Нижнюю часть тела было не разобрать: неясные темные очертания, и всюду искры, обгоревшие куски и бешено бьющиеся языки пламени – живой ужас в черных и красных тонах. Люди стонали – это были низкие, утробные, животные стоны наслаждения, темного, злого экстаза, словно толпа занималась любовью с самим пламенем. Женщины схватили себя за груди и от восхищения широко раскрыли глаза, мужчины стали тайком сладострастно перебирать руками.

Она была человеком-саламандрой, так что даже в невообразимом страдании ее красота требовала поклонения – даже от самого пламени, и оно вспыхивало, металось и облизывало ее, словно обезумевшие от страсти языки, стремилось коснуться тайных ранимых черт, обжигая любовью, и его смертоносные ласки – всепожирающее обольщение. И вот – она божество какого-то чужеземного пантеона, нумен, которому поклоняющиеся посвящали живые картины смерти, ее одеяние – солнце, луна и звезды, и она двигалась, улыбаясь, в самом центре пламени. Вот она – сама звезда, далекая сфера, светящаяся в мрачном пространстве, только не небесный эфир колышется в нем, а отвратительная бесчеловечная алчность, жадно пожирающая, насыщающаяся пролитым этой звездой светом. И вот… и вот снова!.. о, и вот она просто бедная умирающая девушка, привязанная к столбу на костре Инквизиции.

– Лаура! – закричал я. – Лаура, Лаура, Лаура!

Она подняла голову, окутанную ореолом пламени, и открыла глаза. Они, казалось, просто расплавились в жаре, и она ослепла.

– Лаура!

Но все-таки она меня услышала, так как из пламени поднялась рука! Яркая, светящаяся, она словно держала солнечное ядро – ладонь обращена вверх, пальцы полусогнуты, и по толпе прошла дрожь – что-то вроде слабого оргазменного «а-а-х-х-х», которое поднялось и снова затихло, словно ветер прошуршал в пустынном переулке сухими листьями.

Кончики большого и указательного пальца соединились и образовали круг – символ совершенства, законченности и бесконечности, – и у меня не было и тени сомнения в том, что она посылает этот символ мне. Но вот рука опустилась и исчезла. Она услышала мой голос и ответила.

Костер превратился в пылающий ад, ревел, словно ветер в крыльях Ангела Смерти.

Вам, может быть, небезразлично узнать, что сейчас, когда я пишу эти строки, через десять лет после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, лист бумаги под моей дрожащей рукой весь мокрый от слез.

1521

Мой любимый Лев умер.

Вы, без сомнения, захотите узнать обо всем, что случилось за годы, последовавшие после сожжения Лауры Франчески Беатриче де Коллини, и потребуете объяснить, как я оказался на службе у Льва, тогда еще только кардинала Джованни де Медичи, – я расскажу вам и объясню. Но мне показалось, что уход из мира такого человека, как Лев, заслуживает эффектного вводного предложения, его я и написал. Лев X, Папа Римский из рода Медичи, умер. Он умер в полночь, либо в самом конце первого декабря, либо в самом начале второго декабря, в зависимости от того, как сами вы на это посмотрите. Я раздавлен горем и тоской, и, по-моему, лучший способ справиться и с тем и с другим – это погрузиться в работу и заняться продолжением своих мемуаров, поскольку когда меня охватывают пестрые воспоминания о прошлом, моя нынешняя печаль оставляет меня.