Владимир Москалев - Екатерина Медичи

— Но что я ей скажу, Шомберг?

— Тебе и не надо ничего говорить. Ты должен только отвечать на ее вопросы, вот и все. А теперь ступай, я подожду тебя у лестницы.

И, когда Лесдигьер уже повернулся, чтобы идти к покоям королевы, Шомберг внезапно ухватил его за плечо и с улыбкой проговорил:

— Если она будет обижать тебя, зови на помощь.

Войдя в комнату к королеве, Лесдигьер сразу же увидел ее слева от себя, напротив окна с цветными стеклами. Она сидела на диване, обитом зеленым венецианским сукном, и гладила маленькую белую пушистую собачонку, которая сидела у нее на коленях. На ней был изящный розовый халат, выполненный и расшитый лионскими ткачами, а на голове против обыкновения не было ничего, и Лесдигьер впервые увидел, как красиво уложены ее волосы. Напротив нее, в двух шагах, стоял столик, накрытый атласной голубой скатертью, на нем были какие-то флаконы, мази, бокал и графин с водой.

Жанна повернула голову и с улыбкой посмотрела на вошедшего.

— Входите, мсье Лесдигьер, что же вы встали у дверей.

Он подошел поближе и остановился, держась рукой за край стола.

— Садитесь, не стойте. Полно, вы ведь не на официальном приеме, я позвала вас как старого знакомого, чтобы послушать о том, как прошло ваше путешествие. Ведь вы мне расскажете, я надеюсь, как поживает герцогиня Д'Этамп и как чувствует себя господин Матиньон? Ну, и об остальном тоже.

— Ваше величество, я шел к вам с единой мыслью — увидеть вас здоровой и веселой, такой, какой мы привыкли видеть вас всегда, и этим успокоить свою душу.

— А, вам, наверное, наговорили невесть сколько про мое внезапное недомогание, и вы, конечно, уже вообразили себе, что королева Наваррская лежит на смертном одре?

— Все было почти так, и когда адмирал сказал нам, что состояние вашего здоровья вызывало даже опасение за вашу жизнь…

— Ох, уж мне этот адмирал… Вечно он сгущает краски. А вы и поверили ему? Нет, граф, не для того несу я на своих плечах бремя королевы протестантов, чтобы раньше времени отдать свое тело земле, а душу вручить Богу и предать этим самым святое дело, за которое мы воюем. Не дождутся они этого от меня. Я еще сильна духом и здоровьем, и никакой недуг не в состоянии сломить меня, покуда жива святая вера и доколе живы будут люди, для которых она и только она является светочем жизни. Ну вот, я вижу, как разгладился ваш лоб и потеплел взгляд. Вы и в самом деле опасались за мою жизнь, Лесдигьер?

Она с любопытством и блуждающей улыбкой на губах смотрела на него, ожидая ответа. Но услышала не то, что хотела, а потому улыбка медленно, будто нехотя, начала сползать с лица.

— Да, ваше величество, — ответил Лесдигьер, — и вы хорошо знаете об этом, потому что я являюсь одним из тех людей, о которых вы только что говорили и которые всегда готовы по первому вашему зову отдать за вас свою жизнь.

— Не за меня, граф, а за нашу святую веру.

— Нет, ваше величество, за вас, потому что вы даже вообразить себе не можете, как благоговейно любим мы свою королеву. Ведь это ее стараниями был подписан такой долгожданный мир, и благодаря ей мы обрели свободу вероисповедания во всех областях Франции.

— Благодарю вас, Лесдигьер, за теплые слова. Но что я могла сделать одна, без вас, моих верных соратников, которых я всех одинаково люблю?

— Под вашим знаменем и с вашим именем на устах шли мы в бой, ваше величество, и не было для нас ничего прекраснее, чем умереть за нашу веру и за вас.

— Благодарение богу, теперь этого не потребуется, граф, если, конечно, эти фанатики-паписты не дерзнут вновь открыто напасть на нас и развязать войну.

Лесдигьер был серьезен. Ему не совсем нравился тот холодный, официальный тон, которым говорила с ним Жанна. Но он упустил благоприятный момент. Поздно поняв это, он постарался хоть немного исправить положение, дав понять Жанне Д'Альбре о необходимости некоторого смягчения тона беседы. Это граничило с дерзостью, но он решил, что имеет на это право, потому что испытывал к ней с недавнего времени не только верноподданнические чувства, о которых с минуту назад говорил, и этим своим замечанием хотел дать ей понять об этом.

Догадается ли она?..

Несколько секунд он хранил молчание, потом медленно проговорил, не глядя на нее и с трудом подбирая слова:

— Не будет ли с моей стороны нескромностью попросить ваше величество об одной маленькой услуге…

— Вы хотите меня о чем-то попросить? — Она с интересом посмотрела на него, и ее красивые карие глаза заблестели в полутонах солнечных лучей, пробившихся в ее покои сквозь мозаику стекол. — Говорите, граф, я постараюсь в меру своих сил сделать то, о чем вы меня попросите.

— Ваше величество, я просил бы вас… я хотел бы… — Пауза. Потом взгляд на нее. И снова глаза вниз. — Я хотел бы, ваше величество, чтобы вы не называли меня графом… во всяком случае, на неофициальном приеме. Прошу вас простить меня…

Она внезапно звонко и весело рассмеялась, потом с удивлением вскинула брови:

— Почему? А, понимаю, вы еще не успели привыкнуть к вашему новому титулу. Ничего, привыкнете, уверяю вас. Впрочем, если вам так этого хочется, я не буду вас так называть. Но не станете же вы просить всех об этом?

— Нет. Мне достаточно будет того, что моя королева будет называть меня так, как зовут меня мои друзья и хорошие знакомые.

— Как вы сказали? Моя королева?..

Их взгляды встретились. В ее глазах он прочел любопытство, смешанное с изумлением. И Лесдигьер подумал, уж не совершил ли он оплошность, позволив себе ни с того ни с сего такую фамильярность, за которую сейчас получит нагоняй. Он хотел уже было попросить у нее прощения за свои необдуманные слова, как внезапно она проговорила с легкой улыбкой на губах:

— Никто меня еще так не называл, даже мой покойный супруг… И я никому бы не позволила так обращаться ко мне, но вы… вам я прощаю, Лесдигьер, как может простить женщина чересчур большую вольность по отношению к ней своего любовника. Но у нас с вами другие позиции, и я прощаю вас, как королева прощает своего верноподданного, которого она любит как мать. Но прошу вас, не забывайтесь впредь.

Если бы знала она тогда, что пройдут всего лишь сутки, и она возьмет эти свои слова обратно. Сутки… Как это мало в бесконечном потоке человеческой жизни и как это бывает порою много, если в течение этого времени жизнь круто меняется и уходит в другое русло.

Лесдигьер сразу же остыл и взял себя в руки, услышав последние слова Жанны Наваррской; он понял, что беседа их носит чисто официальный, ну, в крайнем случае, дружеский характер, но отнюдь не тот, который он себе вообразил. Он горько улыбнулся своим мыслям и подумал, что Шомберг был прав, когда напутствовал его последним словом.