Алексей Бакулин - Кирилл Кириллович

— Я, наверное, не имею права вмешиваться… Чем вы там занимаетесь вдвоём целыми днями — это меня не должно волновать. Новое время, новые песни. Новая любовь. Товарищу Коллонтай ваш с Сашенькой романчик показался бы, наверное, более чем невинным… И я, в сущности, согласен. Но поймите и меня!..

Нарком замолчал, старательно кусая губы, так, что усики его — тончайшая черная вертикальная полоска — закачались под носом из стороны в сторону, как маятник.

— Да! — вымолвил он, наконец, — Надеюсь, вы сознаете, что сейчас мы говорим не как представители двух миров, двух, так сказать политических полюсов, а просто, как… Как отец с сыном, если хотите. Как старик с юношей. Хоть вы и не совсем юноша, а я еще не совсем… Гм…

Тут он взял Кирилла Кирилловича за руку. Прикосновение пухлой, горячей ладони наркома неприятно поразило Нащокина.

— Вот ведь какое дело, — проникновенно сказал Персидский, — Саша — мой единственный ребенок. Поздний ребенок, заметьте! Я жил в эмиграции, как и вы… Я почти не видел дочку, пока ей не исполнилось двенадцать лет… И вот, когда я впервые… Когда между нами впервые установились настоящие отношения отца с дочерью, я понял… Ах, простите меня! В сущности, это не важно. Я не представляю себе жизни без нее! Как это написал наш красный Байрон: «Выставить бы в галерее рыдающего коммуниста!..» Вот он я, не надо и в галерею ходить.

Нащокин смутно понимал, что комиссар к чему-то клонит, но никак не мог понять, к чему именно. Неужели к женитьбе? Женить известного эмигранта-антисоветчика на дочери прославленного красного вождя так же невозможно, как скрестить кошку с собакой. Но вид плачущего навзрыд пожилого мужчины, его слезы на пухлых щеках, его трясущиеся губы, мокрое пенсне и прыгающие брови совсем сбили Кирилла Кирилловича с толку.

— Простите меня! Простите! Вы, наверное, думаете: истерика глупого, ревнивого отца. Нет, все гораздо сложнее. Я смотрю на вас: любовь, любовь… Не знаю, Кирилл Кириллович, как вы, а Саша — я вижу! — влюблена по уши. По самые ушки! Уж вы мне поверьте: я это уже наблюдал, к сожалению. Вы не представляете, как это было страшно. Она поехала в какой-то дом отдыха красных командиров и там наш знаменитый полководец… Вот ужас-то! Я же его знал отлично! Я же сам орден ему на грудь вешал! И Сашенька влюбилась в него — вот точно так же как теперь — по самые ушки. И они целый год крутили любовь, а я только улыбался, не хотел им мешать — по заветам мадам Коллонтай. Проходит год. И где же наш краском? Нет краскома. Уехал на Дальний Восток — с молодой женой! У него, оказывается, был параллельный роман, и той девице повезло больше. Мы с Сашей одновременно узнали эту новость, и она даже бровью не повела… Я удивлялся её безчувственности, а она вечером заперлась в своей комнате… И потом… Как это называется?.. В общем, стул очень сильно загрохотал, когда она его оттолкнула, домработница это услышала, дверь пришлось сломать… И вот этими… Вот этими самыми, — рыдания, — руками я вынимал мою девочку из петли! Она такая впечатлительная! Теперь вы меня поняли? Второй раз я этого не переживу!

— Позвольте, я сяду, — взмолился Нащокин. Наркомовский монолог изрядно его поразил. Он попытался представить себе Сашу в петле. Жутковато.

— Разумеется, садитесь, — сказал Персидский, успокаиваясь, — Вот такой у нас с вами разговор вышел. Право, не знаю, что из вышесказанного следует. Выходит, что я умоляю вас жениться на Саше? Гм…

— Ну что ж, — произнес Нащокин, осторожно прислушиваясь к собственным словам, — а разве это так страшно — жениться? Почему вы боитесь этого слова? А я не боюсь, представьте себе.

— Вот как? — сухо спросил Персидский. Он уже совсем успокоился, выпил стакан нарзана, и тщательно вытер гладкое лицо белоснежным платком, — Допустим, женитьбы вы не страшитесь, — это похвально. Но тут самое время вспомнить о разделяющей нас пропасти. Ее-то как перемахнуть?

— Мне кажется, я и это знаю, — твердо сказал Кирилл Кириллович.

Комиссар вопросительно и хмуро уставился на Нащокина, снял пенсне, опять надел его, пожевал губами…

— Простите меня, я несколько устал, — промямлил он наконец, — А мы стоим, так сказать, на пороге серьезного разговора, архи-важного решения… У меня, признаться, нет сейчас сил для подобных подвигов. Вот что я вам скажу. Три дня. Три дня вы и я — мы с вами думаем, анализируем, взвешиваем, затем, — взгляд на часы, — в это же самое время, в четверг встречаемся и — карты на стол! А теперь — всего доброго. Разойдемся, без лишних слов.

На улице Нащокин почувствовал себя вдребезги пьяным. В голове у него шумело, губы сами собой улыбались, ноги несли хозяина невесть в какие дали, да еще и приплясывали при этом, руки вообразили себя крыльями… Все сошлось. Все стало легким и доступным. Россия — вот она, за тем поворотом. Если добираться туда нелегально — жертвуешь жизнью. Если путь на родину лежит через советский загс — жертвуешь… Чем? Вот этими самыми десятью годами, этой пресловутой взрослой жизнью, четырьмя книгами, эмигрантской славой, репутацией непримиримого врага Советов, достойного сына великого отца. Все это — пустяки. Десять лет — пустяки. Не поздно начать все с начала. Представим себе, что никаких этих десяти лет не было, что я только что закончил гимназию… А любовь? А что с Сашей? Всю эти дни он радовался ее обществу. Представив Сашу, висящей в петле, он пожалел ее — так пожалел, что сердце задрожало. Подумать только: бедняжки могло бы уже не быть… Что страшного в женитьбе? Но вот — отец, его память… Но на это тоже имелся свой ответ. На том дебютном вечере Персидский сказал ему:

— Мы могли бы подружиться с вашим отцом, — у нас было много общих знакомых. И более того: он мог бы, как умный человек, подружиться с идеей коммунизма. Я уверен, — он непременно подружился бы с ней, если бы… Если бы не его рыцарство. Однажды присягнув на верность кадетской партии, он не мог уже изменить ей. Хотя, разумеется, он видел, до чего эта партия довела и Россию, и его самого. Россию — до позора керенщины, а его — до изгнания, до жалкого изгнания. Разве такой доли заслуживал этот человек? Он мог бы стать государственным мужем, он и был им — в потенции… И его гибель. Да, она была рыцарственна! Это был высокий героизм! Но скажите, положа руку на сердце, неужели усы Милюкова — это то, за что следует жертвовать жизнью? Вот так-то, молодой человек! Подумайте над моими словами.

Но Кирилл Кириллович думать не стал. Ему все стало ясно еще в кабинете наркома. Жребий брошен, вперед.

В то время, как Нащокин знакомил Сашу с местами отдыха немецкой буржуазии, поэт Знаменский безуспешно пытался сломить сопротивление Надежды Николаевой — высокой белокурой девушки в синем платье, которую привел на наркомовский раут Нащокин. Они так хорошо разговорились на рауте: Знаменский, чутьем уловив, что требуется показать интеллектуальное обаяние, говорил о серьезном. Надежда внимательно слушала его и умно возражала. Или соглашалась, но тоже умно. И Кирилл Кириллович чувствовал, что зацепил ее, и чувствовал, что она его тоже зацепила, что теперь самое время… Но время это никак не наступало. Как-то все не мог найти подходящего, плавного перехода от умственной беседы к практическим действиям. Хотя обычно он с такими проблемами не сталкивался. «Завтра» — решил Знаменский. А назавтра они гуляли по Берлину (и где-то рядом точно так же гуляли Нащокин с Сашей, но Берлин большой, — столкнуться им не довелось). На этот раз беседа вышла не вовсе приятной. Надежда хмуро язвила, лениво смеялась над знаменским фанфаронством, а один раз, когда Кирилл Кириллович неосторожно прошелся по Белому движению, даже всерьез рассердилась… Но быстро взяла себя в руки. И все время Знаменского раздирали противоположные ощущения. Первое: «Ничего не выходит, пора смываться», — и: «Нет, тут еще многого можно добиться, — ой, многого, многого!» Во всяком случае, сама Надежда отнюдь его не отталкивала. Неделю продолжалась эта запутанная шахматная партия, — такого в практике Знаменского не случалось никогда. Почти никогда. То есть, конечно же, случалось, что женщины его отталкивали, но он в таких случаях и не настаивал, — что, баб мало что, ли? В конце концов, Хозяйка Сердца у него одна, единственная на все времена, а эти романчики, что о них говорить?.. И всё же через неделю, ему пришлось признаться самому себе, что задело его крепко, так крепко, что и не упомнить подобного. Пора ставить вопрос ребром. С таким намерением он и отправился к Надежде.