Алексей Бакулин - Недотёпы

— Мне такого видеть не приходилось, — деловито нахмурился атаман. — А вот видел я, как поляки пытались конями одного разорвать. Привязали, значит, за ноги к одному коню, за плечи к другому, и давай погонять. Они, пся крев, и сами-то ничего подобного прежде не делали, а тут, значит, из любопытства решили… Опыта ради. А кони-то свои были, деревенские. Поняли, холеры, что через них человека казнить хотят — и ни с места. Поляки визжат, кнутами лупят-лупят, кони ржут — не ржут даже, а так — орут по-человечески, но стоят. И не стоят даже, а наоборот, назад пятятся. Ну, пан полковник смотрел-смотрел, потом сабелькой махнул-махнул и — хрясь! И без коней его, значит, на две половинки. Да… А я убёг.

— Ага… — вступил Сильвестр, — Я что говорю? Царя у нас нет. Вот тут-то вся и беда. Нет царя, потому и победы нет. А победы не будет, пока царя не найдём. Ясно, да?

— Не. Не ясно, — хмыкнул Агафон, — тут ни конца, ни начала. Без царя не победим, а с царём… как ты там говоришь?

— Круг получается, — пояснил Сильвестр, — Чтобы победить, нужно, чтобы народ царя знал, а откуда ж царю-то взяться? Чтобы царь был, нужно сперва смуту рассеять. Вот и закручено наше дело в колечко — без начала, без конца! И значит, кончен разговор о Руси. Сгинула Русь.

— Да сколько у нас этих царей-то было?! — махнул рукой Агафон, — Что нищих на паперти! И Бориска-то — царь, и Федька его — царь, и Гришка-то Отрепьев — туды ж, царь, и Василь Иваныч Шуйский — куда уж лучше был царь! А проку нет. И эти пёрлись на царство, всякие, тушинские… Тут не в царях дело. Была бы Церковь! А и Церковь убита лежит. Вот где беда-то! И у хохлов Церкви нет — одно латыньство, и у греков то ж. Вот и выходит, что одни белые эфиопы остались, православный народ, потому что нельзя, чтобы Церкви нигде не было.

— Да церквей-то я видал сколько хошь! Драные все, обокраденные, обожжённые, а ничего, стоят. Попик, глядишь, чуть живой, и голосу-то нет, и на ногах-то не держится, а служит, смотри-ка! А России нет. Потому это, брате, что нету царя. Те, которые ты говорил — это всё не настоящие. Не по правде их избрали. Бориска — царевича Димитрия зарезал, на Федьке отцов грех нераскаянный лежал, Гришка — тот и вовсе вором оказался, а Василь Иванович…

— Гришку Отрепьева, — задумчиво начал атаман, — я самолично зарубил. Вот этой вот рукой. Поймал его, гада за штанину, поднял вот так…

— Что-то я тебя там не видал, — усмехнулся Сильвестр, — Уж мне-то байки не рассказывай. Я последний час Григория Отрепьева своими глазами наблюдал. С посадскими людьми в Кремль бегал… Я этого Гришку… Я жалею, что руку к нему не приложил… Народу было много, толкались сильно, отпихнули меня в сторону… Я бы его… Ведь пока он ещё только в Москву шёл… Пока он ещё царём не стал… Так я его ждал! Всем говорил: ужо придёт Димитрий, — тут и задышим!.. Верил, балда, что он истинно царевич. Вот, думал, сядет над нами чудесно спасённый Димитрий Иоаннович, вот и начнётся жизнь добрая… А он!..

— Царевича Димитрия, — задумчиво сказал атаман, — я самолично в Москву привёл. Мы с моими молодцами под Москвой дрались с борисовым войском. Дрались-дрались — одолели! Вот, говорю, Димитрий, царь ты наш! Володей! Вся Москва перед тобой! А он…

— Ты ж его, вроде, зарубил собственноручно? — усмехнулся Сильвестр.

— Кого? Димитрия? Я? — атаман слегка нахмурился, — Ты что брешешь-то?

— Ну ты ж сказал, что зарубил Отрепьева! — Сильвестр несколько взволновался.

— Ну, зарубил!

— А Отрепьев — он же и был Димитрием-царевичем! Что не так, разве?

— Ну, брат! — атаман тихо рассмеялся, — Я много всякого наслышался. И не за такие слова у меня люди кишки свои жевали. А тебя, брат… Царевича Димитрия с Гришкой спутал… Щас, подожди… Царевича Димитрия я самолично в Москву привёл… А Гришку я самолично… А тебя я щас…

— Да он ошибся! Ошибся! — вскричал Агафон, — Он глупый! Не понимает ничего! Перепутал! Перепутал всё на свете!

— Ошибся, значит, учиться должен, — заметил с улыбкой атаман, — Щас я его поучу малеха. Эй, хлопче, выходи на двор, а то в кровище тут всё перепачкаем. Ну, вставай, вставай, не трясись коленками-то. Тебе не помочь ли?

Словно заворожённый, Сильвестр уже поднимался с лавки, как вдруг, откуда ни возьмись налетела Нюра Красногорская, ткнула его ладошками в грудь, свалила на пол и, обернувшись к атаману, и насупясь потешно, выкрикнула:

— Ты его не обижай! Мы с ним поженимся!

Атаман остановился, похлопал глазами, соображая, откуда прилетела эта трясогузка.

— Так и женитесь! — появление Нюры произвело некоторый переворот в его уме, и он вдруг начисто забыл свою кровожадную задумку. — Я вам мешаю разве? Жениться — дело милое. Тут женишься, там женишься… В Ростове женишься, потом в Москве… В Сибирь поедешь — там тоже женишься… Хорошо! Я вот, помню, женился раз на китаянке… А где бабка-то? Чего она мне попить не несёт? Эй, бабка!

— Бегу, бегу! — донеслось со двора.

Сильвестр медленно поднялся с пола, поправил кушак…

— Вот я и говорю, — заявил послушник, — Коли ни на Руси, ни у хохлов, ни у греков Церкви не осталось, значит идём мы с тобой в Эфиопию.

— Идём, идём, — согласился Сильвестр, — Если прежде кишки где-нибудь не выроним на снег, так непременно пойдём с тобою к белым эфиопам.

На том разговор и кончился в тот вечер, но зима длилась и длилась, и вечера тянулись, незаметно сливаясь один с другим, и каждый вечер Сильвестр с Агафоном придвигали скамью к печке и начинали заливать беседой свою беду.

— Нету Руси! — всхлипывал Сильвестр. — Я это точно знаю. Я позапрошлое лето думал: ну вот, ещё год — и либо пан, либо пропал, либо спасёмся все вместе, либо все ухнем в тартары. Год прошёл и ни холодно, ни горячо! Ничего не меняется! Ни жизни, ни смерти, ни выздороветь, ни упокоиться! Ну, ладно, думаю: пусть ещё год пройдёт, тогда посмотрим. Проходит год — всё то же самое! Поляки, шведы, казаки, кровь льётся, власти нет… И просвета не видать!..

— Брате, брате! Ну что ты убиваешься? Ты подумай: на суде Божием разве тебя будут спрашивать про Россию — жива она, аль нет? Про то не думай! Думай о своём спасении! Будет Россия, не будет, — а тебе душу спасти надо. Вот придём в Эфиопское царство, — давай тогда вместе в монастырь поступим.

— Да иди ты… к своим эфиопам, — бессильно и жалко свирепел Сильвестр, — Я лично в Цареград иду. Греки! Вот народ могучий! Не русачки наши… Они покажут ещё! А тут… Я так загадал: если к декабрю ничего не переменится к лучшему, значит всё, каюк. Значит уже надеяться не на что. Так я решил — ещё в Москве-то. А сам думаю: ну, уж к декабрю-то точно развиднеется… Были у меня намётки некие… Высчитал я по Псалтири, да по книге Апокалипсис, что к декабрю должно развиднеться. Высчитал я это ещё в июле. Вот, сижу и жду декабря. Пальцы загибаю: три недели осталось, две… Сам хожу и в кулак посмеиваюсь: сейчас, мол, погодите ужо! скоро, пане, полетят от вас пёрышки… Накануне спать лёг счастливый! — как дитё. А проснулся, смотрю… Эх!