Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин

Сколько же это весен уплыло… Какие перемены произошли… Сколько великих деяний свершено!.. А король франков все тот же, что и тогда… Почему же это так?.. Неужели все дело в Клодионовой малости или, скорей уж, в его, Аэциевом величии, на фоне которого — как говорит в одном панегирике Меробауд, — точно звезды на фоне ночного неба, двигаются маленькие люди и маленькие их делишки… А ведь даже большие, величественные планеты в этой небесной беспредельности кажутся не больше малых звездочек…

Действительно, были и великие планеты… иногда могущественные… Всходили вдруг на небосводе его жизни и потом исчезали навсегда, а он оставался… Отец, Констанций, Ругила, Иоанн, Кастин, Плацидия, Феликс, Бонифаций, Литорий, Сигизвульт, Меробауд… Появляются, исчезают, а он остается… Похоже, что правду говорят бедный, обиженный Меробауд, епископ Леон и тот чудак из Каризиума: он, Аэций, самый великий! И вдруг неизвестно откуда появилась незваная, непрошеная дерзкая мысль, а следом за нею неприятное, почти болезненное чувство: ведь и король Клодион сам себе кажется недвижным, неизменным небосводом, а Аэций на фоне его всходит, будто крошечная звезда… Так всегда и везде: разве не написал какой-то африканский священник историю славного и чистого жития истинно христианского военачальника Бонифация, на фоне жизни которого Аэций, так же как Плацидия и Феликс, — всего лишь звезды на неизменном небосводе?!

Разгоряченная мысль возвращается опять к Клодиону… А может быть, нынче же вечером закатится навсегда планета-Аэций с неизменного небосвода жизни короля франков?..

Он гневно морщит брови. Уже второй раз за последние три дня возникает мысль о смерти. Не сдерживая коня, он поворачивает голову: в каких-нибудь пятидесяти шагах едут за ним Рицимер, Марцеллин и молодой Майориан, сын старого друга Валерия, всего лишь два года служивший трибуном, а потом комесом ауксилариев (перед этим он был в школе телохранителей), а уже покрыт заметной славой. Аэций его очень ценит, но не очень любит. «Лжет ведь Максим, — думает он, глядя на красивого юношу, — будто я завидую его еще быстрейшему продвижению, чем мое, и боюсь, что он затмит мою славу… Пусть только попробует затмить! Хотел бы я посмотреть, как он это сделает… И надо будет спросить Марцеллина, что значат те слова Петрония: «Майориан при Аэции — это молодой Сулла при Марии»… Марий?.. Сулла?.. Это что-то еще до Цезаря…»

Цезарь… Он любит сравнивать себя с ним… И снова неожиданная мысль, а не погибнет ли он, как Цезарь?.. Может, иначе? Резко рванув поводья, он задержал бег коня… Кивнул Марцеллину.

— Послушай, друг, — сказал он тихо, когда тот поровнялся с ним. — Если я сегодня погибну…

В красивых умных глазах Марцеллина отразилось беспредельное изумление.

— Такие, как Аэций, не погибают в сражениях! — ответил он только после долгого молчания тоном глубокой убежденности. — А что случилось, сиятельный?.. Никогда не слышал я таких слов из твоих уст. Ты чувствуешь себя несчастливым, господин?..

— Ничуть… Наоборот… Впервые я подумал, что могу погибнуть, как раз и ту минуту, когда чувствовал себя счастливым, полным радости и гордости…

Какое-то время они ехали молча, глубоко задумавшись.

— Слушай, Марцеллин, — продолжил наконец Аэций. — Знаешь ли ты о том, что после смерти Литория ты мой самый большой, самый дорогой и близкий друг?..

Молодой комес низко склонил голову, почти коснувшись лбом выкрашенной в красный цвет конской гривы.

— Вдвойне счастлив и горд, господин, — сказал он растроганно, — и как Марцеллин и как почитатель старых богов. Чем же мы заслужили такую милость, что патриций христианской империи выбирает себе друзей не из единоверцев?.. Мы уже, право, отвыкли от такой чести…

— Сам не знаю, почему, Марцеллин… Наверное, просто совпадение… А может быть?.. Может быть, вы мне ближе, потому что в вас меньше мягкодушия, чем в христианах… Ты понимаешь меня, друг? Я говорю о мягкости духа, а не сердца. А может, еще и потому, что как-то больше чувствую живущее в вас величие и мощь старого Рима. Разве это не странно, Марцеллин?.. Помнишь памятник Констанция на форуме Траяна?.. Кто его поставил, кто лучше всех осознал и оценил заслуги самого ревностного из христиан? Язычник Симмах! Почему?.. Потому что мысли и заслуги Констанция были обращены на спасение наследия старого Рима… И кто же самые близкие приятели христианского, как бы там ни было, — он улыбнулся, — патриция Аэция?.. Язычники… Почему?.. Может быть, потому, что я — как сказал тут один чудак — последний римлянин…

— Я трижды счастлив, славный муж…

— Гордое и полное хвалы это название: ultimus Romanorum, но ведь я же не последний, — продолжал свою мысль Аэций и вдруг устремил на язычника быстрый проницательный взгляд. — Ты любишь Феодосиев дом, Марцеллин? — спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Я люблю величие Рима и Аэция, — на лету поняв все, так же отчетливо ответил Марцеллин.

Аэций наклонился в седле и положил руку на плечо комеса.

— Поклянись мне, — сказал он тихо, почти шепотом, но ясно и отчетливо, — что, если я нынче погибну, ты проследишь, чтобы Феодосиева кровь сочеталась с Аэциевой, и что после долгой и спокойной жизни Валентиниана Третьего на трон взойдут Плацидия-младшая и государь император Гауденций, бессмертный Август?..

Марцеллин побледнел.

— Да, клянусь, — ответил он несколько дрожащим голосом.

— Гауденций Август… единый император Востока и Запада… Dominus Coniuctissimi Imperi, как говаривала старая Плацидия, — прошептал Аэций. — Ты же, Марцеллин, станешь патрицием объединенной империи… Можешь быть при Гауденции тем, чем я при Валентиниане… и женишь своего племянника на его дочери… Но помни, я никогда не был другом Констанция так, как ты моим…

Марцеллин улыбнулся.

— Аэциева кровь не нуждается в приставленном к трону таком, как ты, патриции… Да если бы мы и хотели, нам не удастся повторить то, что было… В истории — хоть есть в ней и много вещей сходных — в действительности никогда ничто не повторяется… Бег времени нельзя ни удержать, ни обратить вспять…

А через минуту добавил, больше, чем Аэций, понизив голос:

— А при императоре Гауденции Августе вернутся в храмы и сердца старые боги?..

Патриций вздернул коня и быстро рванулся вперед.

— Ты же сам сказал, что бег времени ни удержать, ни обратить вспять, Марцеллин! — воскликнул он, уже не глядя на оставшегося позади друга.

И только когда уже удалился от него на каких-нибудь полстадии, вдруг припомнил что-то, снова придержал коня и, повернувшись в седле, воскликнул:

— Ты знаешь что-нибудь о поэте Гомере, Марцеллин?..

— Это величайший поэт всех времен!..

На вспененном коне подлетел к Аэцию его любимец, трибун ауксилариев Оптила.