Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Передышка его между тем продолжалась. Все эти дни он был занят тем, что сочинял стихи. Он сочинял стихи всегда. С детства. Но никогда так много, так упорно и бурно-вдохновенно. Напряжение, владевшее его душой, находило выход в писании стихов. Была возможность достать кусок пергамента или бумаги — писал на нем. Не было — запоминал. И написанное на бумаге и сочиненное в голове торопился заучить. Написанное, скорее всего, отберут, сколько раз уже отбирали! Но еще не придумали способа заглянуть под черепную коробку, переворошить в поисках запретного мозг. Когда-нибудь придумают, пока еще, слава богу, не сумели. Странно, Кампанелла сочинял в эту пору почти исключительно сонеты. Труднейшая форма! Она требует, чтобы мысль была без остатка уложена в четырнадцать строк. Сложные правила влекли Кампанеллу своей трудностью. Кампанелла понимал, что его сонетам, увы, далеко до сонетов Кавальканти, Данте, Петрарки. Вряд ли ему отпущено столько таланта, а главное, отмерено столько жизни, чтобы научиться писать сонеты так, как мечтается. Слог его порой грешит против совершенного итальянского наречия — благородного тосканского, отдает порой мужицким калабрийским. Что за беда! Несовершенные сонеты помогают ему дышать. Они нужны тем, кто ему доверился. Их веру в него, в его пророчества, в общее дело он должен поддержать. Во что бы то ни стало!

Кампанелла написал сонет, обращенный ко всем заключенным по «некоему делу». Он писал его, зная, что многих узников — в отличие от него — уже допрашивают. Они уже претерпевают муки. О том, что допросы калабрийцев начались, обмолвился стражник. Кампанелле ненавистны взгляды Макиавелли: люди не стоят того, чтобы из-за них терпеть невзгоды; люди не стоят того, чтобы задумываться об их участи, когда они терпят несчастье. Он, Кампанелла, пришел в мир, чтобы спасти людей, всех вместе и каждого страждущего, вывести их в обетованную землю свободы и справедливости. Как же не помочь тем, кто поверил ему, кто последовал за ним? Он не может утолить терзающего их в тюрьме голода, он не может исцелить их кровоточащих ран, он не может вывести их на волю. Но он может поддержать их. Своим примером. Своим словом.

Кампанелла не стал жалеть тех, кому приходится сейчас так тяжко. Он хотел помочь им, внушая гордость. Если злые силы, огонь, острые крюки и зубчатые пилы разорвут наши тела, писал он в сонете, обращенном к узникам, а дух наш остается неколебимым, тогда милосердие дарует нам благородную смерть.

Он не мог думать только о допросах и судьях. Чтобы отвлечься, размышлял о происхождении поэзии. Кампанелле казалось, что она родилась вместе с первым человеком, она так же естественна для человека, как потребность есть, спать, трудиться. А до того, как на свет появился первый человек, поэзия жила в пении птиц. Думать так радостно. От этих мыслей тюремные стены не так давят. Тюремщики однажды отняли у Кампанеллы бумагу, в которой судьи с удивлением прочитали: «Я убежден, что стихотворный ритм возник вместе с человеческим родом». Чем только занята голова этого человека?

Кампанеллу тревожил Мавриций. Пугала его гордая горячность. Она не укроется от судей, и уж они найдут способ воспользоваться ею. Среди надзирателей были разные люди: одни тянули служебную лямку лениво и равнодушно, некоторые — их было мало — относились к узникам по-человечески: соглашались на маленькие послабления. Были корыстные, которых можно подкупить. Но были служаки, честолюбцы, знавшие — за рвение не взыщут, а повысить могут. Их и сослуживцы побаивались. При них в разговоры с заключенными не вступали, прикидывались такими же цепными собаками. Одного из самых ревностных стражей, итальянца, выдававшего себя за испанца, приставили к Маврицию. Внушили, что тот опаснейший злоумышленник. За бдительный надзор — награда, упустишь самую малость — взыск. Надзиратель старался изо всех сил. Почти не отходил от камеры, то глядел на узника через глазок, то внезапно отворял дверь, врывался к Маврицию, грубо обыскивал его, рылся в тюфяке, шарил в скудном скарбе. Маврицию был непереносим чужой взгляд, отвратительны грубые руки, обшаривающие его, мерзок запах чужого дыхания на лице. Он понимал: приставленный к нему мерзавец нарочно вызывает его на вспышку. Но чего ему стоило сдерживаться! А старательный надзиратель с удивлением доносил начальству, что, когда ни поглядишь на Мавриция, когда ни войдешь в камеру, тот молится.

Мавриций действительно много и истово молился. Молился Святой деве и всем святым, особенно своему патрону, чтобы они защитили его в беде, помогли ему перенести то, что ждет его, а если он погибнет, были предстателями за него перед Господом. Молился за свою семью, которой причинил столько горя. Молился за свою маленькую дочь. Молился, чтобы родные и близкие хоть однажды привиделись ему во сне. Молился за друзей, оказавшихся вместе с ним в этих стенах. Но иногда — этого не знал надзиратель, — когда губы Мавриция беззвучно произносили слова, это были не слова молитвы. Это был сонет Кампанеллы. Его Мавриций услышал от других арестантов в день, когда его последний раз выводили на прогулку. Грешно, но Мавриций считал, что и этот сонет — молитва. Он повторял его с таким же чувством. И клялся, что заслужит благородную смерть, которую, как написал его друг, милосердие дарует тому, кто неколебим духом. Мавриций не знал — эта решимость понадобится ему очень скоро. Допросы заговорщиков продолжались, но особых результатов не давали. Судьи решили: пока вопрос о том, кому заниматься заговорщиками из духовных лиц, не решен, допросить главного из бунтовщиков-мирян. Им и был Мавриций.

С тех пор как существуют тюрьмы и тюремщики, с тех пор как существуют решетки на окнах, запоры, засовы, замки, с тех пор как существуют стражники, надзиратели, наушники, доносчики, мысль узников бьется над тем, как сквозь стены, решетки, запоры, засовы, замки, обманывая доносчиков и наушников, минуя стражников и надзирателей или заручившись их содействием, передавать друг другу вести. История этих изобретений началась в подземных темницах Древнего Египта, в тюрьмах-лабиринтах, выстроенных по приказу восточных деспотов, и не прерывалась никогда. Сотни, тысячи умов — и каких умов! — внесли в нее свой вклад. Тайная тюремная почта создавалась веками, а крепость Кастель Нуово — одна из самых старых и многонаселенных тюрем Италии, — в этом смысле могла считаться Академией! Комок глины, оброненный в условном месте при проходе по тюремному двору, мог быть сигналом сам по себе или таить внутри лоскут с написанным на нем известием. Ветка, сломанная определенным образом на кусте боярышника, который рос подле тюремной стены, — знак. Песня, пропетая около окна, — а в окнах здесь не было стекол, только решетки — хитроумно включала слова, понятные посвященным. Солнечный зайчик от обломка зеркальца, нитка, прицепленная к дереву, птичье перо, определенным образом ощипанное, а если повезет, то и с бумажкой, вставленной в сердцевину, — не перечесть безмолвных почтальонов, которые служили узникам Кастель Нуово. Да и среди надзирателей калабрийцы нашли земляков. Звук родного наречия, поговорка, напоминающая деревню, откуда родом стражник, случалось, творили чудеса, и калабриец-надзиратель соглашался помочь калабрийцу-узнику. Некоторые из схваченных по делу о заговоре были богаты. Многих родственники выкупили еще в Калабрии. Тех из них, кто оказался под особенно сильным подозрением, выкупить не смогли. Родные узников, если то были люди с деньгами и влиянием, примчались в Неаполь. Обивали пороги всевозможных канцелярий, искали протекции и, зная, сколь многое зависит от мелкой сошки в суде и тюрьмах, доискивались, какие пути ведут к этим людям, памятуя, что даром дается только смерть, находили такие пути, через мелких и мельчайших слуг закона передавали своим близким записочки, получали от них ответы. Так постепенно между Кастель Нуово и волей, между камерами установились тайные связи. Многолюдство и неразбериха в крепости тому способствовали.