Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Одно утешение даровано ему в эти тягостные дни вынужденного отступления. У Дионисия был брат — священник Пьетро Понцио. С первого дня знакомства он восхищался поэтическим даром Кампанеллы. Пьетро Понцио был тоже схвачен, тоже совершил страшный переход и плавание из Калабрии в Неаполь. Теперь, в тюрьме, он собирает все, сочиненное Кампанеллой. Никогда впоследствии никому не удалось узнать, как именно делал он это, только Пьетро Понцио не просто старательно хранил переписанные стихи Кампанеллы, но даже, идя на отчаянный риск, передавал их на волю.

И хотя знать, что твой голос слышат на воле, немалое утешение, Кампанелла устал. Все болезни, которыми он когда-нибудь прежде болел, дали себя знать. Старая лихорадка, которая чуть не свела его в детстве в могилу, ушибы и вывихи, вынесенные им из застенков, простуда, которую он получил в «яме для крокодилов», ломота в костях, боль в боку, кашель. Опухали десны, шатались зубы, слезились глаза. А сколько сил нужно на каждом допросе! Особенно когда допрос превращается вдруг в богословский диспут. Вызванный в помещение трибунала Кампанелла вдруг видит однажды перед собой не только судей, каждого из которых давно знает в лицо, а ученых мужей — доминиканцев и францисканцев, знаменитых теологов. Он без подготовки должен говорить перед ними о том, как толкует пророчества Священного писания.

О ученнейшие мужи! О многомудрые и начитаннейшие оппоненты! Любопытно, сумели бы вы вести диспут, если бы ему вместо дней в библиотеке предшествовали карцер и пытки, а завершат его снова карцер и пытки! Этого Кампанелла, разумеется, не говорит. Спокойно, осмотрительно приводит он свои доводы, подкрепляя каждый из них ссылками на Священное писание. Разве не предсказывает Откровение Иоанна установление нового царства божьего на земле? Разве не сказано там, что сему надлежит быть вскоре? Сказанное там лишь подтверждает реченное в других местах Ветхого и Нового заветов. Назвать главы и стихи? Он не ограничивается ссылкой, цитирует на память. Благодарение богу, он еще помнит все пророчества! Мало Библии? Он охотно приведет слова отцов церкви и других высоких авторитетов.

Странное зрелище являет собой высокий трибунал. Светские судьи вскоре потеряли нить сложнейших богословских рассуждений Кампанеллы, томятся, зевают. Апостолические комиссарии, которым ход рассуждений понятен, нетерпеливо ждут, как оценят их призванные ими советники-богословы. А те, вместо того чтобы сразу сказать: «Это ересь!» — больше от них ничего не требовалось, дали вовлечь себя в бесконечный и, похоже, безнадежный спор. Изможденный человек в лохмотьях стоит несколько часов подряд перед сидящими и хриплым голосом, иногда прерываемым кашлем, спорит с ними. Он — какая наглость! — получает удовольствие от того, что может держать долгую речь, что нотарии-протоколисты — едва успевают записывать его слова, а оппоненты не сразу находятся, как опровергнуть их. Какая память у этого человека! Дьявольская… Вот-вот, его память сама по себе — доказательство, что с ним дело нечисто.

Долгие прения завершились ничем. Кампанелла завел спор в такую чащу текстов, ссылок, дефиниций, что дотошные и добросовестные богословы, приглашенные трибуналом, признали, не вмешиваясь в оценку поступков подсудимого — это не по их части, — что его толкование пророчеств Святого писания, на которых он основывал эти поступки, требует особого и внимательного изучения. Устного диспута недостаточно. Взгляды Кампанеллы должны быть изложены в письменном виде. Но не написаны им самим, а продиктованы, решают судьи. Ну что же! В письменном так в письменном. Куда приятнее, чем сидеть в карцере, не говоря уже о допросах в застенке, обдумывать выражения, проверять свою память, находить слова и обороты, диктовать писцам, снова чувствовать себя и лектором и оратором.

Кампанелла диктует целое сочинение, в котором излагает свое понимание библейских пророчеств, приводит на память длиннейшие тексты, прибегает к многословным, запутанным формулировкам, порой повторяется, Но ни в чем себе не противоречит. Еще недавно ему нужны были телесные силы, еще недавно все решалось тем, какие муки и как долго выдержит слабая плоть. Теперь нужны все силы ума, все запасы памяти. Затянуть время! Прийти в себя после мучений. Собраться с силами. Может быть, что-нибудь изменится. В Неаполе. В Риме. В мире. Что-то случится. Кто-нибудь придет на помощь. Меня поддерживает бог, пишет Кампанелла в новом сонете себе в утешение, хотя все чаще сомневается в этой поддержке. Небесный меч работает на меня, пишет он в другом, и даже в своем отчаянном положении радуется, что нашел такое слово. Небесный меч работает! Хорошо сказано. Скорее бы он нанес удар его врагам. Больше нет сил ждать.

Передышка резко оборвалась. За стенами Кастель Нуово что-то произошло. Богословские прения вдруг перестали всех интересовать. В трибунале одержали верх судьи, которые упорно требовали скорейшего завершения процесса. Суд считает свою миссию законченной — и признавшиеся, и изобличенные будут казнены. Дело за последними формальностями. Кампанелле объявили об этом. Он почувствовал — на сей раз это не простая угроза. Решение уже принято, и принято не в суде. Судьи еще могут делать вид, что они обдумывают приговор. Они уже знают его. Им осталось облечь его в слова. Сколько времени понадобится на это? Верно, немного.

Значит, все. Выхода нет. Выбор невелик — виселица, плаха или костер.

Всю ночь Кампанелла не мог уснуть. Едва закрывал глаза и впадал в дремоту, перед ним начинали проноситься видения казней. В памяти возникал Мавриций. Каким он был, и в какого его превратили. Он делал усилие, прогонял наваждение, открывал глаза — вокруг него привычные стены камеры, снова одиночной. Тускло горел светильник. Светильник оставляли в камере, чтобы надзирателям был виден узник. На стену падала неясная тень, и ему вдруг показалось: кто-то огромный и опасный тянет к нему руки. В ужасе он резко вскакивал, страшная тень вскакивала вместе с ним, карабкалась на потолок, и он, задыхаясь, с тяжко бьющимся сердцем, понимал: «Это тень!» Всего лишь тень. Надо спать. Пока можно, надо спать. В застенке минутами сильнее боли было желание спать. Ему казалось, если ему позволят проспать час, он обретет новые силы. Но палачи понимали это не хуже, чем он. Пить и есть в застенке ему изредка давали, но не спать. И вот теперь у него это благо — возможность спать. До рассвета далеко. А он не может спать. Он страшится уснуть. Едва он засыпает, на него наваливаются сны один страшнее другого. Он вырывается из кошмаров одного сна, ему кажется, он проснулся, он видит другой, еще страшнее, и понимает, что пробудился не до конца. Голова горит, в глазах, которые он раскрывает усилием воли, едва они слипнутся, словно насыпан песок.