Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

Хорошо советовать дождаться лета, когда на улице стоит слякотная зима и холодный нудный дождь перемежается с мокрым снегом. Никита рассчитывал, что вот-вот явится какой-нибудь посланец из России за статуей Венеры и доставит заодно ему государев пансион. Но ждал тщетно: не было ни посланца, ни пансиона. Никита не знал, само собой, что Петр в ту зиму сильно болел, говорили о его скорой кончине, и течение дел в Петербурге и Москве как бы приостановилось. В любом случае в Канцелярии от строений в тот год словно забыли о своих питомцах за рубежом, предоставляя им право подыхать с голоду. Российские студиозусы за границей в тот год так бедствовали, что иные из них бежали в святой Афон, где поступали в послушники-монахи,— там хотя бы кормили и одевали за великий труд.

Бедствовал той зимой и Никита. Он написал еще одно письмо о помощи брату Роману в Петербург, но прямая почта в Россию не ходила, и письмо пошло сначала в Венецию к тамошнему русскому посланнику господину Савве Рагузинскому. Когда же письмо достигло берегов Невы, полковника Корнева там уже не было: он со своим полком выступил в Мекленбург. К тому же Роман был уверен, что Джованни Гваскони давно передал брату золотые ефимки, выданные ему в Петербурге. Но к несчастью для Никиты, молодой тбрговец икрой зазимовал со своим кораблем в Ревеле.

Так что на несколько месяцев о Никите все забыли, и он как мог растягивал те несколько дукатов, что остались у него от путешествия в Рим. Но появились траты самые необходимые: разваливались сапоги, до неприличия обносилось платье. Да и домохозяин синьор Чирелли, толстый маленький господин, одетый весь в черное, однажды, пыхтя и отдуваясь, забрался на чердак, где находилась мастерская Никиты, и осведомился, когда же синьор художник заплатит наконец годичную плату, задолженную за жилье. При этом синьор Чирелли важно уселся на единственный стул и обозрел жилище художника, словно отсюда можно было что унести. Более всего Никита опасался, что хозяин заглянет в чулан и увидит чудесную статую Венеры, но, к счастью, внимание толстячка привлекла «Обнаженная римлянка», выставленная у окна. Синьор Чирелли проявил себя отличным знатоком живописи: он сначала приблизился к картине вплотную, так что прямо подышал на холст, затем отошел, сделал ладошкой как бы зрительную трубу и воззрился чрез оную. Затем синьор хозяин снисходительно заметил, что он согласен забрать, по своей врожденной доброте, взамен платы за комнату эту картину. Сделка состоялась, и хозяин поспешно унес «Обнаженную римлянку». Никита, впрочем, воспринимал это явление синьора Чирелли уже как бы в бредовом сне: накануне он сильно простудился, пока ходил под ледяным февральским дождем по маленьким лавчонкам, где хозяевам иногда было потребно писать вывески, в своих сапогах, требующих каши, и дырявом, некогда роскошном венецианском плаще. После ухода синьора Чирелли он и впрямь свалился в постель, и далее у него начался настоящий бред, сквозь который иногда мелькали смуглое лицо Мигеля и толстое лицо доктора, которого, оказывается, вызвал к нему благородный испанец, не бросивший товарища в беде. Но и в бреду Никита более всего беспокоился о своей Венере, запрятанной в чулане, и много раз упоминал ее имя.

— Не о той ли это статуе, что спрятана у тебя в чулане, ты мне и доктору все эти дни бормотал?— насмешливо спросил его Мигель, когда Никита наконец словно выпрыгнул из забвения и по легкой слабости тела понял, что выздоравливает. Товарищ склонился над ним и поднес чашку крепкого куриного бульона, который так крепко поперчил, что у Никиты обожгло горло и он закашлялся.

— Вот и хорошо, это от тебя болезнь отлетает! Меня сему блюду еще моя матушка в деревне обучила! Проверенное средство!— И Мигель в улыбке показал белоснежные крепкие зубы.Никита как на духу рассказал товарищу о похищении статуи прекрасной Венеры, и Мигель сочувственно рассмеялся:

— Значит, ты полагаешь: быть оной Венере в России!— А затем испанец задумался и сказал:— А может, ты и прав, красота античности нужна всем странам!

Затем Мигель сообщил последние новости из мастерской синьора Томмазо Реди. Сам синьор академик очень сочувствует Никите, узнав о его болезни, и даже передал ему три дуката на лекарства. Товарищи тоже собрали деньги, и Мигель заплатил из них доктору.

— Но вообще-то, амиго, если бы ты продал сию Венеру, то мог купить всю мастерскую синьора Реди! — снова рассмеялся Мигель, но, посмотрев на встревоженное лицо Никиты, махнул рукой: — Не бойся, друг, шучу я, шучу!

Мигель еще две недели, пока Никита не вставал с постели, заходил к нему каждый день, писал его портрет, готовил удивительно пряные и острые испанские блюда и часами говорил о Веласкесе. Чем для Никиты являлся Тициан, тем был для испанца Веласкес.

— Ты сам, амиго, видел в Риме портрет римского папы Иннокентия кисти нашего Веласкеса. Помнишь тот, в красном?— допытывался Мигель,— А знаешь, что сказал его святейшество, увидев сей портрет?— В глазах Мигеля блеснули озорные исгры, и он выговорил отчетливо и с наслаждением: — «Слишком правдиво! Слишком правдиво!»—вот что сказал римский папа художнику.

Как понял потом Никита, в этих словах для Мигеля как бы заключалась вера мастера. Весной Мигель представил на суд академику не портрет знатной персоны, а портрет больного художника, в котором Никита сразу опознал себя. Да, это был он, но боже, как он тогда выглядел: со щетиной на щеках, бледный, изможденный, с красными глазами!

Академик долго изучал портрет, затем брезгливо отодвинул его в угол и сказал:

— У вас нет идеала, мой друг! Это слишком правдиво!— И здесь в ответ синьор Реди услышал самый непочтительный хохот испанца.

— «Слишком правдиво!» Спасибо, синьор, вы сказали то же, что сказал его святейшество нашему Веласкесу: «Слишком правдиво!» Для меня нет лучшей награды, синьор!— Мигель в эту минуту напоминал буйнопомешанного, и академик устало махнул рукой: что спорить с сумасшедшим!

— Ну хорошо! Вы получите диплом. Но не за эту мазню, а за свои рисунки. Там у вас есть линия!— И академик удалился, объявив всем ученикам на прощание, что он уезжает на этюды и закрывает мастерскую до осени. А через несколько дней уехал к себе на родину и Мигель, которому Флорентийская академия выдала не диплом художника, а диплом гравера и рисовальщика. С отъездом Мигеля и роспуском мастерской на летние вакации Никита остался совсем один, И по-прежнему не было никаких вестей из России, не приходил обещанный царский пансион.

Давно уже была заложена последняя ценность: дорогие часы, работы знаменитого часовщика Клода Райяра, подаренные некогда Сонцевым за верную службу. Одну только вещь по-прежнему бережно сохранял художник: знаменитую статую римской Венеры. Вечерами он снимал увесистый замок с чулана, ставил статую поближе к окну и в сумерках подолгу любовался переливами и пластикой мрамора. И почему-то вспоминал Розу — живую, теплую римлянку, столь не похожую на ледяной холод прекрасной статуи. И однажды по памяти, поглядывая на мраморную Венеру, снова написал «Обнаженную римлянку». И в том портрете словно расцвела Роза.