Андрей Климов - Моя сумасшедшая

В доме, заполненном чужой мебелью, всегда смотревшей на нее с презрительной укоризной, царила пещерная тишина. Юлия опустила сверток на столик для рукоделия, включила бра, сняла один, затем второй слой газетной бумаги и осторожно распутала тесемки лежащей сверху канцелярской папки.

Пробежав глазами первую же страницу, она вздрогнула, закрыла лицо ладонями и откинулась в кресле.

«Милостивый государь! Практика указала, что сотрудники, давшие неоднократно удачные ликвидации и оставшиеся непривлеченными к следствию или дознанию, рискуют при следующей ликвидации, если вновь останутся безнаказанными, провалиться и стать совершенно бесполезными для розыска. С другой же стороны, они будут вынуждены вести постоянную скитальческую жизнь по нелегальным документам и под вечным страхом быть убитыми своими же товарищами. В подобных случаях более целесообразно при необходимости дать сотрудникам (разумеется, с их согласия) возможность нести вместе со своими товарищами судебную ответственность. Подвергшись наказанию в виде заключения в крепость или ссылки, они не только гарантируют себя от провала, но и усилят доверие к себе партийных деятелей и впоследствии смогут оказать крупные услуги делу розыска — при условии, конечно, их материального обеспечения во время отбытия наказания. Сообщая о таковых соображениях по поручению е. п. командира Отдельного корпуса жандармов, имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что его превосходительством будет обращено особое внимание как на провалы агентуры, так и на ее сбережение.

Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем почтении».

Дата — 12 мая 1910 года.

Исходящий номер — 125534.

В Москву на заседание коллегии он прибыл ранним утром. Спецвагон прицепили к ночному кавказскому скорому — в этом можно было усмотреть некое предзнаменование, однако ничего существенного не случилось. За небольшим приятным исключением.

В отличие от прежних визитов в столицу, заседание проходило не на дому у председателя, а на Лубянке. В телеграмме ясно указывалось: вход с улицы Дзержинского, 14 подъезд, следовательно, все возвращалось на круги своя. Поэтому первое, что он спросил у молодого офицера, сопровождавшего его от вагона к черному «паккарду», — как здоровье Вацлава Рудольфовича.

Вопрос был не по чину, отвечать тот не мог, поэтому ограничился скупым жестом. Б. кивнул, снял шляпу и, пригнувшись и держа ее на отлете, полез в пахнущее лакированной кожей и хорошим бензином нутро лимузина.

Из обмена знаками вытекало, что Менжинский по-прежнему плох. Настолько, что даже заседания на дому ему больше не под силу. Все это тянулось с двадцать девятого, когда у председателя ОГПУ случился инфаркт, из которого он так и не сумел выкарабкаться, а Сам тянул время, не спеша с новым назначением. Присматривался, оценивал, выращивал ситуацию. Застарелая его любовь к неожиданностям. Даже в собственном кабинете велел сделать несколько лишних дверей, чтобы появляться не оттуда, откуда ждут. Причем половина из них была фальшивой.

Значит, коллегию будет проводить недавно вступивший в должность первый зам, которого Б. прекрасно знал еще по работе с украинскими профсоюзами. Незаменимый, несгибаемый, твердо и умело выстроивший цепочку карьерных перемещений, которая за каких-то десять-двенадцать лет привела его из какого-то Усть-Задрищенска в глуши за Уралом через Поволжье, Крым и Донбасс на верха руководства партией и органами. В девятьсот седьмом примкнул к фракции большевиков, и с тех пор — никаких колебаний, чист, как богемский хрусталь.

При мысли о встрече с Акуловым настроение начало мало-помалу подниматься. Он не терпел раздвоенности, а еще больше — отсутствия информации. Здесь же имелось и то, и другое. Его положение особоуполномоченного ОГПУ по Украине требовало постоянного присутствия в Харькове, а членство в коллегии и статус зампреда Управления подразумевало пребывание в самом центре событий, то есть в Москве. Иначе контролировать ситуацию становилось невозможным даже при наличии своих людей наверху. Акулов же ему симпатизировал — еще с тех пор, как они пересеклись в Крыму в двадцать втором.

Б. знал за собой, что подвержен обвальным перепадам состояний — от радостного воодушевления до внезапной глухой тоски, причины же часто оказывались настолько мелкими, что он и сам, как ни пытался, не успевал их осознать. А если успевал, неизменно поражался их незначительности. С этим приходилось считаться не только подчиненным, но и ему самому, в особенности, когда предстояло принимать ответственные решения.

У подъезда Главного здания, прежде чем войти, он вскинул голову и полюбовался: наверху шли строительные работы, ползали игрушечные фигурки, туго ворочался гусак ручного подъемника. Над пятью старыми надстраивались три новых этажа из невиданного желтого кирпича. «Растем, — подумал вскользь. — Генрих усердствует».

Еще пару градусов добавил к настроению Зеленый зал.

От зеркального лифта длинный коридор, устланный ковровой дорожкой, с привычно неподвижными часовыми, расставленными через каждые двадцать метров, привел его к приемной. Три проверки документов по пути — внизу, на этаже и на отдельном посту в центре коридора.

Секретарь оказался новый. Розовощекий сытый русачок. Блондинистый зачес, затянут ремнями в рюмку, тугой ворот кителя подпирает широкие скулы. Позади его стола, в чистом окне с венецианскими шторами, оставшимися со времен страхового общества, шевелилась площадь Дзержинского, еще недавно Лубянская. Майор без суеты поднялся, откозырял и указал на двустворчатую дверь прямо напротив кабинета.

До начала коллегии оставалось больше получаса, и Б., как иногородний, прибыл первым. В приемной — неприятно огромном, обшитом мрачными дубовыми панелями помещении с лепным потолком, под которым днем и ночью горели матовые шары плафонов — кроме него и майора пока не было ни души. Он повесил шляпу и плащ в гардеробной, спросил чаю, покосился на следы, оставленные на паркете колесами кресла-каталки, в котором Менжинского перемещали из кабинета в зал заседаний, и прошел прямо туда, закуривая на ходу.

Здесь было много уютнее. Ореховые гнутые стулья, стены затянуты серо-зеленым сукном, зеленый ковер, бронзовые лампы — одна во главе стола, две-три по углам. Вместо осточертевших казенных портретов — большие фото в простых рамах. Всего два, и оба не позади, а по правую руку от председательского места, в простенке. Почти по-семейному. Только громадный банкетный стол красного дерева с барочной консолью в кудрявых завитушках, за которым могли вольно расположиться человек тридцать, придавал всему слегка ресторанный душок. Никаких диванов, которые в последнее время стали обязательной принадлежностью кабинетов рангом пониже, где работа шла круглосуточно, в три смены.