Андрей Климов - Моя сумасшедшая

Я продолжал следить за своим приятелем: он вел себя не так, как следовало бы. Сначала вскинул стволы, помедлил, затем вдруг опустил ружье и поставил его прикладом на мшистую землю, прислонив к дубу. А потом засунул руки в карманы куртки.

Я подумал: зачем? Что он делает? Если на его номер выйдет матерый, от которого неизвестно, чего ждать, пусть и напуганный шумом облавы, надо немедленно стрелять, и без промаха! Еще несколько секунд — и цепь загонщиков достигнет опушки.

Внезапно шагах в сорока впереди хрустнула гнилая ветка. Зашуршала прошлогодняя листва. С косогора через мелкую поросль, озираясь, неторопливо спускался крупный поджарый бирюк — из тех, что могут вскинуть на спину зарезанную ярку и даже не сменят привычную побежку на шаг.

Спустившись к завалу бурелома, он поднял морду, понюхал сладко пахнущий молодой листвой ветер и устремился в проход. В ту же секунду Булавин выступил из-за дерева.

Заметив человека, матерый мгновенно пал на землю, и его дымно-серая, с темным ремнем между лопатками, шерсть слилась с пестрядью гнилых сучьев, травы, корья.

Булавин вынул руки из карманов и сделал шаг навстречу зверю. Потом другой. Двигался он медленно, будто по колено в воде. Лицо оставалось спокойным — только незажженная папироса ходила из угла в угол сухого рта.

Волк ждал лежа, прижав уши и наполовину опустив веки. Словно дремал. Когда расстояние между ним и человеком сократилось до четырех шагов, зверь не выдержал и стал едва заметно отползать. Шерсть на загривке встала дыбом, напряженно вытянутый хвост подрагивал, как отдельное существо. В горле бирюка, под складками шкуры, почти беззвучно прокатилась одна-единственная басовая нота.

Булавин остановился. Глубоко вздохнул — и тут же поймал косой волчий взгляд. Янтарно-желтый, почти без зрачка. Там плавали безумие травли, ярость и тоскливое непонимание.

— Не бойся, — сказал Булавин. — Сейчас все кончится.

Он протянул к зверю обе ладони — будто свидетельствовал: вот он я, у меня в руках нет оружия, даже камня, и я не причиню тебе вреда, — и в то же мгновение из-за кустов справа ударил выстрел. Шагов с тридцати. Волк еще теснее припал к земле.

Приняв картечь разом из двух стволов, черное сукно лопнуло во множестве мест. Полетели клочья. Булавина толкнуло вперед, в бурелом. И пока он падал, ломая сушняк, мимо метнулась серая тень и стремительными махами пошла вверх по склону, вслепую прорывая цепь стрелков…

Я не хотел этого видеть. Невозможно бессильно созерцать, как жизнь покидает умного и сильного человека, моего друга. Сейчас убийца начнет суетиться и визгливо звать на помощь. Я знал, что спустя несколько часов Булавин умрет. Тело не успеет остыть, как начнется процесс распада. А потом от него вообще ничего не останется…

Танатопсис — так называли это древние греки…

Еще вчера у меня в голове вертелась тысяча вопросов, а сегодня нет ни одного. Я и без того знаю: прошлое отражается в будущем, как зеркало в зеркале, и оба этих холодных стекла, уставившись друг в друга, бесконечно перебрасывают из одного туманного провала в другой, еще более глубокий и мрачный, мою собственную, жалкую и беспомощную, как блик от копеечной свечки, жизнь…»

Конец июня тридцать третьего ознаменовался короткими грозами и шквалами; затем надолго установилась удушливая жара. Юлия почти не выходила из дома, пока они с Балием не перебрались на государственную дачу.

Две недели назад, вскоре после отъезда сестры, они увиделись с Олесей Клименко. Встреча была назначена у портнихи, обшивавшей наркоматских дам, и обставлена как случайная. Муж по-прежнему не спускал с Юлии глаз, в особенности после того, что произошло в его кабинете. Она насмешливо раскланивалась с агентом-калекой, который теперь уже в открытую таскался за ней по пятам, но к Вячеславу Карловичу не обращалась и ни о чем не просила. Ограничивалась короткими «да» и «нет», а чаще просто отмалчивалась. Даже тогда, когда он приходил в ее спальню по ночам.

Так продолжалось вплоть до того, что она определила как «нервную лихорадку».

Вечером она читала у себя. Прилегла с книжкой на покрывало неразобранной постели. Вячеслав Карлович вошел бесшумно — в стеганом банном халате с малиновыми отворотами, лицо багровое, глаза воспалены — и склонился над ней. Юлия отложила книжку и отодвинулась. Скрипнули пружины — муж опустился рядом.

«Виноват, не могу без тебя жить, сдали нервы, должна понять, люблю больше жизни, болен тобой, прости меня, ты мне нужна, только не молчи, ведь ты стала как мертвая, я сделаю все, что захочешь…» — забормотал он, тяжело дыша и не разжимая зубов.

— Оставь меня в покое, Вячеслав, — устало сказала она. — Ради бога!

— Может… Погоди… Послушай, давай заведем ребенка! Будет настоящая семья… Ты же сама когда-то говорила… — отрывисто начал он, хватая ее руки.

— Это невозможно, я не хочу! — Юлия попыталась вырваться, но вдруг замерла и пристально посмотрела на мужа. — У тебя руки как лед. Погоди, да ты не здоров… — Она выдернула руку и коснулась пышущего жаром лба Вячеслава Карловича. — У тебя жар. Я вызову папиного доктора — прямо сейчас…

— Я и в самом деле в последнее время что-то неважно себя… — он тут же обмяк и тяжело поднялся. — Пойду прилягу… Только не надо этого дерптского немца — звони в ведомственную…

Прибывший часом позже дежурный врач нашел общее переутомление, обострение болезни почек, повышенное артериальное давление и предложил госпитализацию. Однако Вячеслав Карлович наотрез отказался. Остановились на домашнем режиме. В течение недели будет приходить опытная медсестра — делать инъекции.

Пока Балий хворал и отлеживался у себя, Юлия проводила сестру и перевезла родителей за город — на лето их приютила на своей старой дачке давняя приятельница матери. Операцию отцу отложили на осень. Делать будут в Москве.

Олесе она позвонила только после того, как сообщила мужу, что хотела бы заказать пару летних платьев. Материал давно куплен. Тот обрадовался, заметив ее оживление, но уже был озабочен делами. В этой связи к ним все чаще наведывался его заместитель Письменный. Казалось, дело клонится к примирению, однако слежка продолжалась, и Юлия соблюдала крайнюю осторожность.

Олесе она велела прийти прямо на дом к знакомой портнихе в среду в половине двенадцатого и ни в коем случае не задерживаться на улице. Сказать, что от Дины Павловны, и сделать вид, что не знает никакой Рубчинской. Дважды для верности назвала адрес. Леся согласилась сразу, поинтересовавшись, действительно ли портниха хорошо шьет и как ее зовут. В полдень назначенного дня Юлия, немного опаздывая, потому что к Вячеславу Карловичу явился с визитом лечащий врач, вышла из дома в сопровождении агента и спустя короткое время входила в квартиру на Мироносицкой.