Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады

Из глубины пещеры послышалось одобрительное «киккабау», и коршун исчез.

Ребенок все еще лежал в полусне, протирая глаза.

. — УД-УД! УД-УД!

— А вот и ты, Терей. Как раз вовремя. Вижу, ты травку нашел?

— Нашел, жена. Весь Пангей облетел. Всех змей созвал — не знают. Да все ли здесь, спрашиваю? Нет, говорят, самой старой гадюки нет: тело одряхлело, не извивается. А вы, говорю, ее приволоките.

— Погоди рассказывать. Спасибо вам, милые, оставьте здесь свои баранки и летите к кукушке. Прокна, мол, велела кланяться и рассказать про горихвостку, что она высидела какого-то подозрительного птенчика: ни в мать, ни в отца…

Сороки стремглав бросились из пещеры.

— Ну, теперь продолжай.

— Так вот, говорю, приволоките. Отправились два молодых ужа, обвязали свои хвосты узлом вокруг старухи и притащили ее. Обращаюсь к ней. Да, говорит, одна такая травка еще осталась в самом глубоком ущелье Пангея; да как мне туда доползти? К счастью, поблизости оказался филин; обвил он себе гадюку вокруг шеи, а сам глазищами, что фонарями, освещает дорогу. Искали, искали и нашли.

— И прекрасно.

Она взяла травку в клюв, подлетела к полусонному ребенку и, повисши над его раскрытыми устами, стала сжимать ее так, чтобы ее сок стекал ему в рот. Выжав три капли, она отлетела в сторону.

Мальчик проснулся окончательно.

— Здравствуй, племянничек! Хорошо спал?

Мальчик вскочил на ноги и оглянулся кругом.

— Кто говорит? Няня, ты?

— Нет, родной; няни нет больше у тебя. А говорит с тобой твоя тетя Прокна, к которой ты ехал в гости, когда-то женщина, а теперь птица-соловей. Я и вчера говорила с тобой, только ты не понимал меня, а сегодня я сделала так, что будешь понимать и меня, и всех других птиц. Но прежде всего позавтракай молоком и хлебом.

Удивление у мальчика быстро прошло, и заговорил голод. Утолив его основательно, он стал опять искать глазами свою собеседницу.

— Тетя!

— Что, мой милый?

— А что мы теперь будем делать?

— Гулять пойдем. Хочу тебе показать мое царство. Ты ведь слыхал, надеюсь: я — царица этих мест.

Мальчик вышел из пещеры; птичка, перелетая с куста на куст, со скалы на скалу, показывала ему путь. Долина, в которую его перенес Гип, только с одной стороны была ограждена от прочего мира отвесной стеной скалы; по другую сторону ручья тянулись отлогие склоны, отчасти поросшие лесом, отчасти покрытые зеленой травой. Туда и повела мальчика его проводница. Он обо всем ее спрашивал — о каждой птичке, о каждом цветочке, и на все получал от нее ответы. Уставши от прогулки, он прилег под кустом; птичка порхнула на одну из его веток, прямо над его головкой, и затянула свою обычную песню.

Теперь он понимал эту песню — это была жалоба по погибшем в младенчестве Итии, погибшем от материнской руки. Стало ему грустно…

— Тетя, как же это могло случиться? — спросил он, когда она кончила свою песню.

— В пылу страсти, мой милый.

— В пылу чего?

— В пылу страсти. Ты не знаешь, что такое — страсть?

— Нет, тетя, не знаю. Ты мне объясни.

— Ну вот, послушай. Тебе говорили, что я стала женой Терея, царя фракийского?

— Говорили.

— Теперь пойми. Я страстно любила свою сестру, твою другую тетю, Филомелу — любила так, что без нее жить не могла.

— Это и есть страсть?

— Да, мой милый, это и есть страсть — одна из многих страстей.

— Тетя, — и у меня есть сестрица Креуса, и я ее очень люблю. Ты мне напомнила о ней, и мне грустно стало.

— Это, дружок, еще не страсть, а ровная братская любовь. Я же без Филомелы жить не могла. И говорю я мужу: «Дорогой мой, привези мне из Афин мою сестру».

— И он ее привез?

— Привез — но тут и случился грех. Он и сам полюбил ее.

— Страстно?

— Да, страстно.

— Это было нехорошо?

— Очень было нехорошо. Припомни: у твоего отца жена была?

— Конечно, моя мама.

— А другую женщину он любил так, чтобы сделать своей женой, рядом с твоей мамой?

— Нет.

— Ну, видишь; а мой муж именно так полюбил мою сестру. А так как она не хотела, то он ее…

— Обидел?

— Да, страшно обидел — так страшно, что я тебе и рассказать не могу.

— Отчего же он это сделал?

— Под влиянием гнева, мой милый. Вот видишь: гнев — это тоже страсть.

— А дальше что?

— Узнала я об этом. И тут со мной случилось что-то страшное. Я захотела ему отомстить за сестру — отомстить так, как еще никто не мстил. Убить его — этого было мало. Нужно было другое, еще более ужасное.

Мальчик недоумевающим взором смотрел на рассказчицу. Ему вспомнилась одна товарка няни, которой он всегда боялся; она вдруг исчезла, и ему сказали, что она человека убила. Такова, значит, думал он, была и она тогда.

— Ты этого не поймешь, мой дружок, но верь мне: из всех страстей жажда мести — самая страшная. И все-таки я бы не сделала того, что сделала, если бы не еще одно…

— А что же ты сделала? Прокна медленно и с расстановкой ответила:

— Я убила нашего маленького сына, Ития.

— А!

— Из жажды мести, конечно; но тут было еще нечто. Ты этого подавно не поймешь, ты ведь еще маленький. Но скажи мне, тебе говорили, кто такой Дионис?

— Говорили: он научил нашего земляка Икария делать вино, а Икарий научил других. Это было еще при моем деде, твоем отце Пандионе. И с тех пор мы справляем ему ежегодные праздники, сельские Дионисии, Леней, Анфестерии. Это бывает очень весело.

— Это еще не все. Говорили тебе, что такое таинства Диониса, его ночные оргии на горах? Впрочем, к чему я спрашиваю, у вас их еще не знают. Ну, а здесь, во Фракии, давно знают и справляют. Так вот, постарайся меня понять: в этих оргиях человек приходит в исступление, все тогда ему кажется огромным. В такое исступление пришли и я, и моя сестра, и вместе мы тогда убили Ития.

— А он что — твой муж?

— Бросился на нас с мечом в руке. Но боги сжалились над нами. Я хотела бежать — и вдруг почувствовала, что я лечу и становлюсь совсем, совсем маленькой. Оглядываюсь и вижу, что и с ними происходит то же самое. И с тех пор я — соловей, Филомена — ласточка, а Терей — удод.

— Слава великим богам!.. Но объясни ты мне одно. Я видел тебя вместе с твоим мужем — и вы перекликались между собою, и никакой вражды между вами не было. Этого я не понимаю.

— Это потому, мой друг, что, превратясь в птиц, мы спустились ниже страстей.

— Ниже страстей?

— Да. Вот ты слышал, как я в песне оплакивала моего Ития, которого я сама убила; да, я грущу о нем, и эта грусть никогда меня не покинет. Но грусть — это не отчаяние, не страсть; грустить и мы, птицы, можем, но отчаиваться — нет. То же и с гневом: какой у птицы гнев? Ощетинит перышки — а в следующую минуту и забыла. Нет, настоящие страсти только у вас бывают, у людей.

— Как ты это странно сказала: ниже страстей. И скажи, ты счастливее с тех пор, как ты так живешь?