Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады

Но Алкисфен был человек деятельный и предприимчивый. Пустился в торговлю, разбогател, поставил в Элевсине искупительный кумир Деметре-Немезиде (так и назвал ее) и выстроил для нас лесху. Простили его. На старости лет опять поседился в своем хуторе на Коридалле. А его сын, Поликаст — дед нашего, — был еще деятельнее, тогда наша земля и перешла к ним. Все они были люди строгие, но холодные, расчетливые и себе на уме. И жен себе подбирали таких же. И явилась у нас поговорка — «Каменная Нива — каменные сердца».

— Каменная Нива — каменные сердца, — задумчиво повторил старый батрак. — Одно к другому, значит. Правильно. Ну, а долго этой ниве оставаться каменной?

— Об этом богиня ничего не сказала.

— Кто же станет богиню спрашивать! На то ексегеты есть в Элевсине, да и пророки подчас вещают волю богов.

— Молчали, значит, все.

— Неправда, не все, — вмешалась одна из работниц. — Моя бабка мне сказывала про вещание Бакида.

— Уж и нашла пророка! Стоит повторять бредни этого полоумного бродяги!

Но тут вся женская челядь возмутилась.

— Не бродяги, а святого человека! Любимца нимф могучих! Отсохни твой язык!

— Тише, не ссорьтесь, — умоляюще завопил старый батрак. — И если ты знаешь вещание Бакида, тетка Местра, скажи мне его.

— Еще бы мне его не знать, — ответила работница и, глотнув вина, стала читать нараспев, точно молитву:

— Складно сказано! — похвалил старик.

— Складно, как же! — поддразнил рассказчик. — «Камня, камня, камня»… мало их у нас и без того, камней-то!

— Нет, я верю Бакиду, — продолжал старик. — Только про кого это? До сих пор, говоришь ты, они все были под одну масть?

— Ну, про Метротиму этого сказать нельзя! — горячо возразила работница.

— Про нее нельзя, это так, — согласился рассказчик. — Но она единственная.

— А где он ее нашел? — спросил старый батрак.

— В Рамнунте, отец, на празднике Немезиды. Ты заметил, какой у него приятный, певучий голос? Уж он любил сводить с ума девушек и молодок — да и теперь, кажется, продолжает. Вот и в Рамнунте. И нашел место: прямо, можно сказать, на глазах у Немезиды! Живет у кунака: там, как водится, угощение. Является дочь, поет пэан и уходит к себе в светелку. А он со своей самбукой — шмыг в переулок, играет и, негодяй, поет — ну, известное дело: «Отвори мне, красотка, двери», — и так далее. И добился своего.

— Бежала с ним?

— Да, бежала.

— А как ваши законы на этот счет?

— Разумеется, строго; здесь не Спарта. Да что поделаешь? Лишь бы от срама отделаться. И признали, и вена даже не потребовали.

— И живут они счастливо?

— Пока ничего; а как дальше — увидим. Уж очень не хотелось ему дочки; это — первая неудача.

— А кстати, дядя, — обратился кто-то к старшему челядинцу, тому, что передавал подарок, — какое имя дал он своей дочке?

— В честь сегодняшнего праздника — имя Иресионы.

— Имя хорошее, только не выше ли человеческой доли? Ведь как-никак, а Иресиона — святыня. И не помню я, чтобы так называлась женщина.

— То же и Метротима говорила; да разве его переубедишь? Хочу, и все тут. Опять, значит, вызывает Немезиду!

— Дядя, а ведь это не иначе как она была? Скажи, что она там делала, в красной хороме?

— Ох, дети, и страшно было, и чудно, торжественно, совсем как на таинствах нашей богини. Сидят они вместе, передают друг дружке девочку, болтают — ну, известно, женщины. Вдруг входит она. Все умолкают. Подходит к матери, целует ее в лоб: «Ты меня еще не знаешь, дочь моя, но скоро узнаешь». Затем берет девочку на руки. Та раньше плакала — изморили ее, видно, тетки, — но теперь вдруг улыбнулась и потянулась ручонками к ней — подумайте, десятидневный младенец! Она подержала ее немного, все время грустно на нее смотрела и только шепнула: «Иресиона!» — «Благодатная! — взмолилась к ней Метротима. — Дай, чтобы она была счастлива!» — «Я дам ей мое счастье», — ответила богиня, поцеловала ребенка, погладила его по головке и передала матери. И видно было, как ребенок расцвел от поцелуя богини.

— А дальше?

— А дальше — ушла так же, как пришла. Все сидели точно очарованные. Я понял, что им не до меня. Подарок я уже раньше передал — не простившись, ушел.

— А что это был за подарок? — спросил батрак.

— Игрушечка — маленькая серебряная лира.

— Девочке лучше бы прялку.

— И мы так рассуждали, да не было у элевсинского мастера. Впрочем, Метротима была довольна. «Спасибо, — сказала, — я и сама очень люблю песни».

Кто-то засмеялся. «Хорошо все-таки, что лира, а не самбука!»

— Дети, дети, луна высоко стоит над горой. Споем песнь в честь Ночи, и затем по домам!

Прошло много лет. Деды спустились под землю, отцы состарились — для детей наступила цветущая молодость.

Элевсинцы готовились отпраздновать свое осеннее торжество таинств с особым благолепием. Молодой афинский царь Фесей, радостно всеми приветствуемый от Киферона до Суния, решил объединить всю Аттику, сделав Афины общей родиной для всех ее сынов. Согласно этому намерению и Элевсинии должны были стать из местного праздника общеаттическим со вторым средоточием в Афинах. Элевсинцы ждали от этого преобразования прироста славы своей богини и напрягали все свои силы, чтобы показать ее храм и луг во всем их блеске афинским гостям.

Главное — это, разумеется, священное действо в таинственном храме посвящений. Второе — предшествующие ему всенощные хороводы на «светозарном лугу» перед храмом. Те приготовления были окружены глубокой тайной не только для посторонних, но и для посвященных: их ведал тесный причт жрецов Евмолпидов. Но в хороводах должны были участвовать все посвященные, не как зрители, а как исполнители; а так как в этом исполнении допускалось, даже требовалось соревнование, то образовались кружки — мужчин, юношей, женщин, девушек, — из коих каждый старался заручиться помощью какого-нибудь певца. Отсюда, несомненно, развилось бы при всеобщем честолюбии перебивание певцов, нарастание вознаграждений и безумные затраты, которые бы уничтожили одно из главных достоинств праздника — его общедоступность; Евмолпиды поэтому распорядились, чтобы единственной наградой певцу-победителю был венок и чтобы приурочение к кружку состоялось по воле богини, то есть путем жребия.

Певцов, отозвавшихся этот раз на призыв Деметры, было много; но едва ли не наибольшее внимание обращал на себя Ферамен из Рамнунта. Родившись и выросши под строгим взором рамнунтской Немезиды, он считал свое искусство ее даром и поэтому посвятил его прославлению как ее, так и родственных ей божеств. Что его родные Немезии не обходились без его участия, разумеется само собой; из остальных же богов и богинь он более всего почитал элевсинскую Деметру, справедливую воздаятельницу не только на этом, но и на том свете. Элевсин поэтому стал его второй родиной; он был желанным гостем Евмолпидов — особенно желанным теперь, когда шли важные переговоры с Афинами о будущей судьбе элевсинского праздника.