Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады

Значит, очищение было неполным?

Однажды Алкмеон проходил с женой по темной сени дома — вдруг его точно отбросило назад; он застонал и покрыл глаза рукой. «Алкмеон, что ты?» — «Ничего, так, воспоминание». Но его веселость с тех пор исчезла. Он просил Алфесибею не отлучаться от него и смотреть на него своими кроткими глазами: от них, говорил он, исходит какое-то голубое облако, и ему в нем хорошо. Все чаще и чаще вздрагивал он, вперяя свои взоры в какую-то точку, говорил с кем-то — в первое время тихо, невнятно, но чем дальше, тем громче и исступленнее: «О матушка, зачем ты натравливаешь их на меня!» Потом он приходил в себя, несколько дней все было хорошо; потом опять.

— Послушай, Алкмеон, — сказал ему однажды Проной, видя, что он опять успокоился, — ты замечаешь и сам, что твоя болезнь усиливается. Пока ты не дошел еще до того состояния, в котором ты тогда пришел к нам, пока твои здоровые дни еще преобладают — отправься в Дельфы, обратись за советом к богу, подвинувшему тебя на это дело.

Трудно было убедить Алфесибею, чтобы она согласилась на эту разлуку; но ее необходимость была слишком очевидна. «Иди, мой любимый, и вернись здоровым!» И он ушел.

У порога дельфийского храма его встретила Манто; посвященная Аполлону, она служила ему пифией в дни вещаний. Пленница Эпигонов узнала их бывшего вождя: «Чего требует от меня мой господин?» — «Твой господин, — грустно ответил ей Алкмеон, — просит тебя узнать у его и твоего общего господина, как ему исцелиться от наваждения Эриний». Но Манто покачала головой. «Аполлон сделал, что мог, но в дальнейшем он бессилен; над Эриниями властвует только одна богиня, самая древняя и могучая из всех — Мать-Земля. В До-доне шумит ее дуб, воркуют ее голубицы, пророчествуют Селлы; иди в Додону, вопроси долговечных Селлов; чего они не знают, того не знает никто».

Алкмеон отправился в Додону; Эринии, заснувшие было перед обителью Аполлона, с удвоенной яростью набросились на него. Неустанно травимый ими, он скорее мчался, чем шел; но, видно, какой-то бог направлял его шаги. И вот перед ним бурная Додона. Храма здесь нет, и даже дома нет: божественная сила обитает в дубе, глубоко запускающем свои корни в самые недра Матери-Земли; а жрецы — Селлы — не нуждаются в жилище: их ложе и в ведро и ненастье — нагая грудь той же Матери-Земли. Они внимательно выслушали страдальца; Эринии почтительно остановились перед оградой Матери-Земли и замолкли: долгое время ничего не было слышно, кроме шума бурного ветра в густой листве и тихого воркования голубиц. Наконец старейший из старцев заговорил:

— Мать-Земля блюдет священное право матери: она вся, поскольку она осквернена твоим преступлением, отказывает тебе в убежище. Если ты найдешь такую землю, которая еще не была его свидетельницей, — там ты можешь найти успокоение; но только там.

У несчастного подкосились ноги:

— Я, значит, навеки отвержен, навеки отдан этим мучительницам и на этом свете и на том! Земли не рождаются с года на год, подобно лозам и детенышам зверей!

— Все забудь, — ответили Селлы, — а это помни: только такая земля, которая еще не была свидетельницей твоего греха, может тебе дать успокоение. Больше мы ничего не имеем тебе сказать.

Алкмеон спустился с додонской горы. Эринии немедленно вцепились в него.

С суровых гор Эпира, среди которых расположена Додона, стекает к южному морю Ахелой, отец эллинских рек. Алкмеон, исступленный, бежит по его течению, все дальше и дальше, куда — не знает сам. Бежит, бежит — и вдруг слышит, что кто-то его окликает:

— Алкмеон, куда спешишь? Иди ко мне!

Смотрит, видит — на широкой отмели посредине реки сидит под олеандрами девушка и удит рыбу; пред ней на корточках мальчик — рыбачок, видно, или пастушок.

— Как ты меня узнала?

— Кто тебя на знает! Иди сюда вброд, не бойся замочить ноги. Уж очень безлюдно здесь. Отец по целым дням пропадает, завела этого мальчишку, да больно он глуп. Со скуки даже рыбу начала удить; но теперь поймала тебя, и мне уже не скучно… не так скучно, — шаловливо поправилась она, смотря в глаза скитальцу.

И, схватив стоявшее перед ней ведро с пойманными рыбками, она вылила его содержимое в реку: плывите, почтенные, и не поминайте лихом Каллирою.

К своему собственному удивлению, Алкмеон улыбнулся; вообще ему как будто легче стало с тех пор, как он перешел через рукав реки.

— А теперь изволь рассказывать.

Лицо Алкмеона опять нахмурилось. «Я мать свою убил», — тихо начал он.

— Знаю; вы, люди, мастера отравлять себе жизнь. Рассказывай, что дальше было.

Он рассказал ей про поход, про битву при Глисанте, про взятие и разрушение Фив и про то, как им тогда овладело безумие:

— И вот с тех пор скитаюсь, преследуемый этими мучительницами.

— Но где же ты скитался?

— Кажется, везде.

— Рассказывай по порядку, где был… Или не помнишь? Ничего не помнишь?

— Нет, одно запомнил: слова самой Матери-Земли, явленные в Додоне: только такая земля, которая еще не была свидетельницей моего греха, может мне дать успокоение.

— Видишь, как хорошо, что я тебя окликнула, — ты бы так и пробежал мимо. Это — та самая земля, на которой мы с тобой сидим. Она не старше этих олеандров, запах которых мы вдыхаем: мы, речные нимфы, нанесли ее всего за последние годы. Сосчитай по пальцам; ее еще не было, когда ты убивал свою мать. Да и считать нечего: сам видишь, что Эринии отстали от тебя. Сюда они не придут. Итак, ты остаешься здесь, это ясно. Вечером пожалует и мой отец Ахелой — не бойся, он уже не любит появляться в своем бычачьем естестве с тех пор, как Геракл выломал у него один его рог. Он тебя очистит, а затем нас поженит: и тебе будет покойнее и мне нескучно… Этот буян мы обработаем с помощью вот этого мальчишки Актора; как он ни глуп, а в работники годится. Затем у нас пойдут дети, и будет чем наполнить жизнь.

Чем больше ее слушал Алкмеон, тем светлее у него становилось на душе: ярким солнцем блистало сознание, что прекратилась власть над ним его мучительниц. И вышло так, как говорила Каллироя: для Алкмеона настала новая жизнь, трудовая. Мало-помалу эти две части — воинская до взятия Фив и земледельческая со времени женитьбы на Каллирое — срослись между собою; вся середина — кровавый туман с мелькающими в нем страшными ликами Эринии — понемногу опускалась в небытие.

Прошел год. Алкмеон сидел с Каллироей на скамье перед хижиной. Вечерело.

— Вот и Арктур показался, — сказала она, — наступает осень. Надо готовиться к зиме.

— Арктур? — удивленно спросил Алкмеон, следя за направлением ее руки, — у нас его называют Боотом (то есть пастухом).

— Называют невежды; а он Арктур. Видишь, как грозно он поднял копье, замахиваясь на Арктос (то есть Медведицу)? Оттого ему и имя дано с тех пор, как Зевс обоих перенес на небеса.