Юрий Плашевский - Огненный стрежень

Сторож начал отодвигать запорный брус, чтоб отворить калитку, впустить кричавшего человека. Я же не медля побежал на другую половину монастырского строения, дабы разбудить «царя», Заруцкого и Марину.

Переходы были узки, темны, тесны, но добрался быстро. Неслышно миновал казака с саблей у двери комнаты Заруцкого. Казак дремал, а дверь была закрыта изнутри. Я стучал, и наконец открыли, и я увидел Заруцкого в шелковом небесно-голубом халате, и был Иван Мартынович бодр и без тени сна. Показалось мне, он недоволен. В руках у него был подсвечник с оплывшей свечой. При свете ее бросилась мне в глаза на постели женская батистовая сорочка во фландрских кружевах.

Я ошеломленно пялил на нее глаза и молчал. Заруцкий взял меня крепко за руку, спросил:

— Ну?

Я сказал, в чем дело. Да уже и так со двора доносились крики.

Заруцкий позвал казака, что стоял у двери, приказал поднять всех, седлать коней, увязывать поклажу. Сам он тут же сбросил халат, начал надевать походное платье. Пока все это совершалось, открылась вторая дверь, вошла Марина.

Она поздоровалась со мной как ни в чем не бывало и спросила Заруцкого, что происходит.

Он уже был одет, при оружии и, наклонив голову, сказал:

— Ваши соотечественники по приказу гетмана Жолкевского спешат сейчас сюда, ваше величество, чтобы захватить вас и супруга вашего, государя, и лишить всех жизни. Так донес верный вам и преданный житель Москвы, только что достигший монастыря, и сведения его, кажется, верны.

— Соотечественники? — лицо Марины вспыхнуло. — Кто? Их нет. Одни враги только среди них. И родины — нет. Ничего. Только Русь могла бы… Но она не хочет. Идемте.

Вышли во вторую дверь и достигли уединенной комнаты, у которой тоже был страж. Марина сделала ему знак и вошла одна, захватив свечу и приказав нам подождать.

Дверь она оставила открытой, и нам слышен был оттуда сначала невнятный разговор, а вскоре — крик. Несколько раз вскрикнул он: «Не хочу!» И сразу понятно стало, что «царь» находился в крайнем гневе, отчаянии и страхе.

Заруцкий прислушался, дернул плечом, решительно шагнул через порог. Я последовал за ним. Мы увидели небольшой покой. Тени от свечи метались по комнате. Кровать была в беспорядке. Марина стояла посередине, сложив руки на груди, кусала губы. Она посмотрела на Заруцкого, повела взглядом в угол. Там увидели мы полуодетого человека. В прижатой к груди руке тускло сверкал большой нож. Это был «царь» московский. Хочу сказать вам, почтенные господа, что уж много лет прошло, но избавиться от этого воспоминания не могу, ибо принадлежит оно к ужаснейшим в моей жизни. В тот миг лицезрел я человека, умирающего на глазах от безысходного ужаса.

Мне даже показалось сначала, что у него уже не было лица, — отдельно как бы являлись выпученные и готовые выпрыгнуть глаза, судорогой сведенный рот, провалившиеся, по́том покрытые щеки.

— Не хочу! — многократно, с разными оттенками мольбы, гнева, страха повторял он. — Уйдите! Я не хочу. — Голос его то взлетал до крика, то опускался до шепота. — Оставьте меня. Мне ничего не нужно. Я уйду. Уйду, чтобы потеряться. Хоть в пустыню, хоть в лес. Я знаю места тайные. Пустите…

Время, однако, не ждало. Угасающим голосом несчастный «царь» в углу все бормотал, выкрикивал мольбы свои и просьбы оставить его в покое. Но Заруцкий не склонен был предаваться, подобно мне, различным размышлениям. Он подошел к нему, вырвал нож, взял за плечи, встряхнул, пристально заглянул в глаза.

— Государь-батюшка, — сказал, отделяя одно слово от другого, — кони готовы. Едем тотчас. Вместе нам спасаться, а врозь — смерть. И не завтра, а сейчас.

Димитрий обмяк, замолчал, и сразу видно стало: покорился.

Марина за все это время не сказала ни слова. В глазах ее было презрение.

И опять скакали мы по ночам подмосковными дорогами. Распоряжался всем Заруцкий. В тот раз и кареты не оказалось под рукой, и Марине, и ее приближенной Казовской тоже пришлось скакать на конях верхом.

Путь держали на юг. К утру были уже далеко. А погони не было, ибо польский отряд, захватив монастырь, не смог узнать, куда мы ускакали.

— Однако уже поздно, — сказал зевая саксонец.

Он простился, встал и ушел. У стойки задержался, поговорил с хозяином, расплатился за выпитое и съеденное. Затем исчез в глубине корчмы, в темной большой двери, где начиналась лестница наверх. Наверху были комнаты для постояльцев.

За ним вскоре последовал француз помоложе, и у стола остались двое.

Корчма постепенно пустела. Становилось тише. Слышнее теперь было, как за стенами выл ветер.

Пожилой француз, оставшийся с монахом, спросил еще вина. Они выпили и долго смотрели друг на друга.

— Тот «царь», о котором вы рассказываете, — сказал француз, — был в конце концов убит?

— О да, в городе, называемом Калуга. В том же году, вскоре после того как мы бежали ночью из подмосковного монастыря на юг.

— Кто его убил?

— Татарский князь Петр Урусов. Убил, мстя за расправу «царя» над ханом Магометом-Али. Надо вам сказать, что Магомет-Али с войсками своими, как многие в то время, служил и «царю», служил временами и королю польскому. И в один из приездов его к «царю» был по приказанию последнего схвачен и утоплен.

Наступил между тем декабрь. В один из ясных зимних дней поехал «царь», как любил он это делать, кататься за городом на санях. А с ним конные. Тешились стрельбой, вином. Вот тогда князь Урусов и подстерег удобную минуту. Подскакав сзади с несколькими всадниками, выстрелил из пистолета в «царя». Затем они спешились и саблями докончили дело. Остальные приближенные растерялись, да и не поняли даже вначале, что происходит. Тем временем князь Урусов и бывшие с ним, уверившись, что «царь» мертв, ускакали.

Был уже вечер, когда прилетел на коне к царице Марине гонец с печальной вестью. Вместе с ней побежали мы на крыльцо, и тут подъехали окровавленные сани, где лежал обезглавленный труп несчастного «царя». Отсечена была у него саблей не только голова, но и правая рука.

Падал, кружился снег. Факелы трещали в руках у конных. Лошади храпели. Вокруг в молчании толпились горожане. Марина выбежала в распахнутой шубе, слетела вниз по ступенькам и как вкопанная остановилась у саней. Увидела мертвого мужа и голову его, отделенную от тела, и одежды, и ткани, и ковры в санях, залитые почерневшей, замерзшей кровью.

Она вскинула руки к небу и пронзительно закричала, бросая слова жестокие и жалкие. Она молила и сетовала, упрекала, жаловалась и грозила, и было в печали ее, в прощальном, поминальном вопле, что-то старинное, горестное, женское, и толпа вокруг, слыша это, загудела, как мне показалось, с сочувствием.

Марина наклонилась и взяла в руки мертвую голову мужа, подняла ее, приблизила к себе, всматриваясь. Я стоял позади. Факелы горели ярко.