Юрий Плашевский - Марина

Костлявый монах, прихлебывая свое питье, смотрел пристально в угол, где несколько поляков, наевшись ревельской ветчины и подымая то и дело кубки с пенным вином, завели песни.

— Пьют! — кивнул он на них французам, саксонцу. — А Марину загубили.

— Не эти ж? — сказал пожилой француз.

— Не эти, так другие, а все из их братии.

— Вы, кажется, больше молчите да пьете свою нелепую смесь, — недовольно сказал наконец француз. — Между тем, когда мы встретили вас у входа в это заведение и пригласили с собой, вы были очень несчастны и голодны. Вы обещали нам за добрый и сытный ужин с вином позабавить нас историей, столь же занимательной, сколь и поучительной и трогательной, а именно — историей о царице московской, Марине…

— И позабавлю! — монах стукнул кулаком по столу. — Как не позабавить таких знатных господ? Ибо мо жете мне не говорить ничего, но я вижу, что вы знатны и благородны…

— О Марине, — перебил его француз. — А история эта весьма будет для нас интересна, ибо мы едем по важным делам в Московию. И нам полезно знать об этой земле возможно более. Впрочем, может быть, вы самонадеянно думаете нас провести досужими баснями, а достоверно ничего о несчастной царице не можете сообщить?..

— Я? — монах насупился. — А кому же тогда и знать, как не мне? Я был при том, втором, Димитрии до самой его гибели и знаю все. То знаю, чего никто не знает…

Некоторое время монах сидел молча, устремив взгляд в огонь, пылавший в очаге, и видно собираясь с мыслями. Затем заговорил так:

— Как я уже упоминал, в тот вечер, приехав в деревню недалеко от места, называемого Тушин, Марина виделась с польскими военачальниками, которые служили тамошнему Димитрию. Она узнала, что ее обманули. Ее привезли к человеку, который вовсе не был ее первым мужем, тем Димитрием, что вошел в 1605 году в Москву и сел на престоле, а потом там же, в Кремле, был убит. Узнав это, она кричала в гневе. Она требовала, чтобы ей дали лошадей, и она немедленно уедет в Польшу. Я стоял у окна избы и все слышал. Князь Рожинский возражал ей и уговаривал ее. Он говорил, что родная земля, Польша, требует, чтобы она осталась в Тушине, признала того царька своим мужем. Тем она поможет, говорил он, одолеть Шуйского, завоевать Москву и возвысить Польшу. Марина же в ответ кричала, что князь Рожинский лжет и что родина не может требовать от нее, чтобы она лгала и ложилась в постель к проходимцу.

Монах отодвинул с отвращением чашу из-под сбитня, взял стакан, решительно налил из кувшина вина, выпил, утерся ладонью, взглянул вызывающе.

— Родина, — скривил он губы. — Родина никогда ничего не требует. Ты сам отдаешь ей все. Все, что можешь.

До вечера до самого шел разговор в избе. Они уговаривали ее. Рожинский да и отец Марины, воевода Сандомирский. Так и не уговорили в тот раз. Но надломилась, однако, Марина. Решимости у нее ехать немедленно назад в Польшу уже не было.

Она вышла на крыльцо. Держала себя в руках, и взгляд был прям, открыт. Хотя по глазам, конечно, видно было, — плакала. Оттого глаза сияли, как звезды.

Придерживая край платья, сошла по ступенькам. Сходя, сказала про себя срывающимся голосом:

— Прав ты, мертвый. Не послушала тебя. Не поверила. А теперь не воротить.

Села в карету, уехала.

Так первый раз увидел Марину. Потом видел немало и много месяцев кряду. Все это было в таборах.

Таборов вокруг Москвы тогда стало весьма изрядно. Больших, малых. Московиты с места тронулись, как ошалели. Тушинский табор побольше был, а другие поменьше, разбивали кто где хотел. Под Троицей поляки стояли. Монастырь тут знаменитый пан Сапега брал — так и не взял.

В таборах все смешалось и в том даже, где их так называемый царь резиденцию имел.

Без счету высилось над рекой, на полянах шатров, изб всяких, амбаров, дворов, сараев, земляных жилищ, харчевен, кабаков, игрищ, палаток русских комедиантов. На первых шагах удивлялся беспрестанно, потом надоело, бросил.

Улицы образовались в Тушине, торжища. Всякий думал, — живет здесь временно. Боярин, борода длинна, шапка трубой, летом и то носит три шубы, ничего не говорит, только с важностью сопит, а и он теснится в избе, терпит. Привыкли. Против боярских домов, глядишь — шалаши, землянки, а там — беглые. Зубы скалят. И закона нет. Сам боярин тоже, может быть, преступил присягу. Так месяц за месяцем ждали, друг на друга смотрели, верили, — вот придет известный срок и тогда…

Все там были; казаки, поляки, монахи папского престола, русские горожане, мужики, торговые купцы, попы, латники, писцы, менялы, женские персоны всякого ремесла.

Жизнь была разная, кому как. Зато всем этот Димитрий обещал богатство, волю, в придачу — если кто хочет — честь, привилегии. Кто хотел — верил. Таких было много. Проповедники также свои находились, бродили по таборам, смысл объясняли, увещевали.

Ходил, хорошо помню, по тушинским закоулкам лишенный сана и святой благодати поп. Начинал речь внезапно, тихо и настойчиво.

— Полякам, — говорил, останавливая на лицах тем ные глаза, — за то спасибо, что истинному нашему царю помогают, на престол ведут.

Опускал веки, подымал их вновь, зажигал глаза сухим, блаженным огнем.

— Ему помогать все должны. Ведь истинный же! За то нам государь волю даст. По закону. Он всемогущ, он что хочет сделает. За него стойте.

Бернардинец прервал рассказ, оглядел сидящих за столом, усмехнулся будто виновато:

— Много слов там говорилось, всех и не вспомнишь.

Раскрыл широко глаза, уперся невидящим взглядом в стол.

Француз откашлялся, спросил:

— А что же супруг царицы Марины? Кто он был? В самом деле ложный?

— Он не был сыном царя Ивана. Я знаю. Я сам венчал их, когда она оказалась в Тушине. Она должна была делить с ним ложе. Она! С этим… Почему? Для чего? Гордыня ее погубила. Гордыня толкнула в пропасть. Но все равно без бракосочетания — грех. И я венчал. Я! Сам все приготовил, благословил… Но перси ее целовал и ласкал тот… Чернявый, с вывороченными губами… А потом… Произошло самое невероятное… Боюсь вымолвить слово, но должен: полюбила его Марина…

Француз крякнул, с недоверием посмотрел на монаха:

— Можно ли этому верить? И не был ли тут просто трезвый шаг?

— Можно, можно, — торопливо и как бы в жару заговорил тот. — Еще раз скажу: можно поверить. Человек грубых и дурных нравов, презираемый за спиной даже его окружающими, к сердцу Марины проник. Как? Не знаю. Тайна это. Ваша милость сказали еще про трезвый шаг. Он тоже был. Весьма и весьма трезвый! Клубок. А в нем все спуталось.

Бернардинец встряхнулся, подобрался как-то весь, заговорил быстро, с толком, гладко:

— Полагаю, Марина пала жертвою своих заблуждений. Нрав ее грубел и ожесточался на глазах. Может быть, она думала, что такою и должна быть царица, дабы внушать своим подданным уважение к себе? Рассказывали, что уже в Москве она с соотечественниками своими, поляками, стала обращаться отнюдь не так, как в Польше. Во время одевания к венцу, когда любопытствующие поляки заглядывали в комнату, где это происходило, и, конечно, досаждали ей, она наконец в гневе воскликнула, чтоб шли прочь и не мешали. Иначе прикажет она, чтобы надоедливых высекли.