Юлия Андреева - Карл Брюллов

Шумел, бушевал, высочайше повелеть соизволил: «в пример другим уволить его вовсе от службы». А вышеупомянутые образа отправить в Академию художеств, дабы Совет оценил сею мазню, особливо по части пропорций и цветового решения. После чего Егорова общим и заранее подготовленным решением Совета следовало прогнать из Академии взашей, лишив всех званий и привилегий. 64-летнего художника, которому еще сам папа Пий VII предлагал остаться в Италии в качестве придворного живописца. И который на спор мог изобразить на первой попавшейся беленой стене человека одним очерком, начав с большого пальца левой ноги. — Непостижимое, божественное мастерство!

Одетые в парадные мундиры профессора должны были с позором изгнать такого человека, прогнать под смех завистников и улюлюканье досужей до подобных зрелищ толпы и служащих им писак, развенчать Егорова, назвав его ни на что негодным старым дураком, сделав на веки вечные посмешищем.

Профессора выступали один за другим согласно рангам, почти все, не поднимая глаз, стыдясь самого своего присутствия на позорном судилище над не сделавшим ничего плохого, а просто утратившим зрение и потерявшим мастеровую сноровку человеком. Великого Егорова!

Когда пришла его очередь высказываться по поводу предъявленных на совет образов, Карл тряхнул аполлоновыми кудрями, гордо встав на защиту старого учителя. Бюсты бюстами, интрижки, адюльтер, пьянство, кутежи, даже дурной глаз… все было забыто в тот поистине исторический момент. Затаив дыхание, профессора слушали Карла, который говорил то, что не осмеливался до него произнести никто из присутствующих, но о чем думал каждый. Он говорил о том вкладе, который Егоров внес в развитие русского искусства, о месте, которое русское искусство занимает в мире, говорил об Италии, где помнят русского мастера Егорова, и русских церквях, в которых верующие молятся на образа, написанные Алексеем Егоровичем. Говорил о благодарности к учителю и отменному художнику, о том, что даже если сейчас весь Совет вынесет Егорову приговор, он один будет стоять за него до последнего своего дыхания. Он говорил о долге дружбы и преданности, о благодарности к Егорову-учителю, которое ощущают все его ученики, проведшие дни своего ученичества рядом со столь блистательным мастером… говорил…

В результате Совет Академии художеств единогласно принял решение заступиться за честь Егорова перед государем ввиду его неоценимых заслуг перед отечеством. За свои многолетние труды Егорову была определена пенсия в размере одна тысяча рублей в год, правда, четыреста рублей из нее в первый раз все же удержали в оплату царскосельских образов. Тем не менее, это была почетная отставка, как говорится, с куском хлеба. Егоров уходил, но не терял при этом своей чести, оставаясь в глазах благодарных учеников все тем же мастером, к которому было незазорно обратиться за советом.

А мы говорим о каких-то бюстах! О какой-то мистической ерунде. Проклятие… да стал бы Карл, способный вот так восстать и пойти против всех, вдруг проклинать женщину, которую любил? Проклясть свою музу и после этого мечтать нарисовать еще хоть что-нибудь? Абсурд!

Из Италии доставили «Медного змея» Федора Бруни. Сначала установили картину в Зимнем, а когда морозы сковали Неву, по льду перенесли в Академию. Мы с семьей смотрели это новое чудо одними из первых. Любопытно, что все, не сговариваясь, сразу же начали сравнивать картину с «Помпеей», при этом зрители разделились, кто-то встал на сторону Карла, кто-то говорил, что Бруни сказал новое слово в искусстве и после него не останется никакого Брюллова… Начался довольно-таки жаркий спор. Приверженцев «Помпеи» в результате оказалось подавляющее большинство, и пришедшего посмотреть на творение Бруни Карла на радостях принялись поздравлять, словно он каким-то образом участвовал в споре и победил.

В те дни я также ходил именинником, получая поздравления и знаки одобрения, так как наконец-то был перестроен и расширен Аничков мост около дворца, исчезли башни, из-за которых мост зрительно выглядел меньше, появились чугунные перила с чередующимися парными изображениями морских коньков и русалок по очень удачному, на мой взгляд, рисунку берлинского архитектора Карла Шинкеля. К сожалению, точно такие же перила уже были установлены на Дворцовом мосту в Берлине. Последнее немного раздражало, немало народа теперь ездит за границу, но с другой стороны, всегда можно списать на веяния моды.

Вскоре появились гранитные пьедесталы для статуй, по два с каждой стороны. Изначально предполагалось также установить на середине моста (над каждой из опор) бронзовые вазы. Но о них благополучно забыли, оставив уже сделанные постаменты стоять пустыми.

Вскоре я привез из Литейки первые две скульптуры «Конь с идущим юношей» и «Юноша, берущий коня под уздцы». Обе композиции нашли себе место на западной стороне моста. С восточной же пока удалось поставить только гипсовые копии, предварительно покрасив их под бронзу.

Весь Петербург от мала до велика ездил к Аничковому мосту смотреть моих коней. Так что я невольно чувствовал себя даже на выставке картины Бруни, точно кум королю.

Заметив, что Карл на время освободился от желающих пожать ему руку ценителей искусства и беседует с Гайвазовским, я улучил момент для того, чтобы подойти к нему и шепнуть, чтобы заглянул вечерком ко мне «обмыть моих коней» — накануне мне как раз привезли ящик портерного пива. Кроме того, хотелось наконец поставить точки над «и» в истории с пресловутой женитьбой Карла на Юлии Самойловой. И что я тянул столько времени?..

Расцеловавшись на прощание с Карлом, я хотел уже сказать пару добрых слов Гайвазовскому, и только тут заметил, что молодой маринист куда-то подевался. Деликатный, как все восточные люди, он, должно быть, отошел от Брюллова, когда заметил, что мне нужно с ним посекретничать. Это было неудобно. Гайвазовского тоже следовало пригласить, ведь он был отменным художником. Более того, несколько раз я слышал, как он играл на скрипке и пел. Он был дружен со многими художниками и музыкантами, пригласить Брюллова и одновременно не пригласить его — было неправильно. Я покрутился на месте, надеясь отыскать стройную фигуру Ивана, в Академии его чаще называли Ованесом, и, не найдя, направился к выходу, где вдруг неожиданно столкнулся с… поначалу мне показалось, что передо мной возник призрак Александра Сергеевича. Да, печальный, одетый во все черное, с темными волосами и бакенбардами, Ованес был копией молодого Пушкина времен южной ссылки. Удивительное, непостижимое сходство.

И тут я вспомнил другую выставку, несколько лет назад, на которой на этом же самом месте рядом с каким-то морским пейзажем вот так же стояли Пушкин и его красавица-жена Наталья Николаевна, в черном бархатном платье, так оттеняющем ее мраморно-белую кожу. Пушкин хотел видеть одного из академистов, картина которого показалась ему занятной, но того нигде не было, и тогда кто-то привел Гайвазовского и… они стояли здесь, окруженные толпой любопытных, — красный от смущения Ованес и с мечтательным выражением на челе Пушкин.