Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Никто не ждал такой ярости, — якобинцы привыкли к тому, что население восприняло их приход — как бы во сне. Мол, — кланялись мы одним, поклонимся и другим! Терпелив русский народ…

Зато когда безоружные люди с рогатиной да дубиною пошли на регулярные части, французы сразу же засобирались домой. С собой они забирали "поляков" из московской администрации, но несчастных "жидов" попросту выкидывали из своих бесконечных обозов.

Дело тут — не в "жидах"… Просто в любых армиях к Идейным относятся — так, а к Доносчикам — совершенно иначе. "Поляки" в массе своей Идейные враги Российской Империи, "польские" же — всегда получали за Донос плату. Отсюда и отношение.

Самые ненавистные из "польских" были растерзаны, иные томились в застенках, ждя своей участи. Город им вынес свой приговор, осталось лишь привесть его в исполнение.

Государь, зная о Вере моей, и отношении к моим людям, особо подчеркнул сей момент. Он писал:

"Ты требовал Законов и Прав Единых для всего общества — жиды твои жгли наши Церкви. Объяви же на всю Империю — что полагается за сожжение Церкви и мы сделаем все точно так же по отношению к синагогам. Ты сам сказал Законы Едины для всей Империи. Обнародуй же их — вся Империя ждет твой Праведный Суд!

Мало того, — Государь нарочно сообщил обо всем вождям "польских" Воронцовым в Одессу и вместе с приказом я получил гору писем от Воронцовых и одесситов с просьбами о помиловании.

Вот так вот…

С одной стороны стопка доносов с именами, местами и датами и якобинскою резолюцией, что "приговор приведен в исполнение", а с другой — слезное письмо старенькой одесситки о том, каким хорошим мальчиком был ее меньшой брат, пока не "уехал в Москву на заработки". И в конце — обещание всех египетских казней, коль "пойду я против своего же народа"! (Как потом выяснилось — писано чуть не под личную диктовку милейшего Кочубея известного борца за жидовское Счастье.)

За все отдельное Спасибо — нашему Императору.

Я судил по Совести и доказательным обвинениям. Суд мой был слеп и страшен. С той поры "польские" ненавидят меня, а я живу так: еврейство еврейством, иудаизм — иудаизмом, но есть вещи, кои ни один Судья не простит. Если он — Честен.

Въехал я в Москву — с тяжким чувством. Улицы чуть прибрали, но город был страшен. Загаженный, обугленный, аж — ком к горлу!

У ворот Кремля (где мне выделили квартиру) пред въездом на Красную площадь, не выдержал я. Вылез из кареты, хоть на моих плечах и висели Ефрем с Сашей Боткиным, подполз на костылях к иконе Иверской Божьей Матери, встал на колени в грязный, истоптанный снег и повинился во всем…

За то, что не так воевал… За то, что не доглядел… За то, что был ранен и не смог защитить Златоглавую в ее смертный час…

За все повинился. Плакал, не стесняясь, — никого и ничего. По сей день не стыжусь сиих слез. Надо видеть, что сделали нехристи…

Лишь когда я уже обессилел, Петер поднял меня, осторожно подхватил под руку и собрался нести к карете. Я говорю ему:

— Я слаб еще, но нельзя ж так! Люди узнают — насколько я слаб, а мне ж ведь еще их — Судить!" — утираю слезы, а все пространство вокруг — забито людьми. Многие плачут, а какие-то юродивые сидят прямо в снегу и крестят меня, крестят… А какая-то бабушка и говорит тихонько, только такая тишина, что все слышно:

— Господи, да что ж это делается? Такой молодой и — седой…" — а все смотрят на меня с такой жалостью и ужасом, что мне просто не по себе. А я не седой, — просто волос у меня очень светлый — балтийский, вот и кажется многим, что я седой. А я не седой. У меня седых волос-то немного. Каждый третий — не более…

Будь я седым, — меня б женщины не любили. Знаете, как я переживал, когда начал лысеть! А тут еще седина, а мне ведь и тридцати — нет!!! Каюсь, я так расстраивался, что даже одно время подкрашивал волосы, чтобы они выглядели хоть немного темней.

Только в 1814 году, когда я вновь увидался с Элен, она обняла меня и еле слышно сказала:

— Не красься ты так. Седым ты мне — в сто крат дороже", — я и перестал краситься. Теперь меня красят лишь мазилы на парадных портретах. Они знают, что я не люблю моей седины, вот и — стараются.

В общем, дал я себя увести обратно в карету, да еще успел приказать, чтоб за мной кровавый снег подобрали. Рана на бедре опять вскрылась и Кровь оставила полосу на площади…

А на другой день прикатил меня Петер на кресле в приемную, а там народу — яблоку негде упасть. И самый первый из них — по виду образованный дворянин, встает, обнажает голову и говорит:

— Ваша Честь, мы узнали, что в Гжели вы приняли добровольцев. Если сие возможно, мы — сотрудники Московского Университета и честные торговцы с Охотного ряда просим принять нас. Готовы исполнять любой Ваш Приказ", — у меня челюсть так и отвисла! Вообразите себе, ученые из Университета и купцы-охотнорядцы — в одной комнате и все хотят в мой отряд!

— Господа, только не говорите мне, что пришли сюда вместе. Я, конечно, приму Вас, но на первых порах — в рядовые. Мы создадим пару рот и Вы сами выберите своих главных, а после обеда начнем учиться строю и стрельбе из нарезного оружия.

Пусть главные останутся и заполнят карточки для всех на довольствие, остальных — прошу обождать.

Новобранцы миг пошушукались, но видно меж ними все было уже решено и в моем кабинете осталось лишь двое, — мой давешний собеседник, с холеными руками и пенсне на ленте, за стеклами коего горели умные, пронзительные глаза, и типичный замоскворецкий купчина — квинтэссенция охотнорядца, этакий Полтора Ивана с пузом и рожей красной до изумления. Оба представились:

— Приват-доцент Московского Университета Владимир Яковлев. Пишу философические статьи под именем… моей замученной жены — Герцен. Был свидетелем неслыханных зверств… и чту своим долгом принять участие в отстреле сих нелюдей.

— Тереховы мы. Кузьма Лукич Терехов. Торгуем значит — скобяными изделиями и прочей мануфактурой. Торговали-с… Так что и у нас — счетец имеется. Трое — нас братьев-то. Я — старшой!" — вот такие выдались у меня адъютанты. Один отвечал за моральную подготовку людей, второй, разумеется, интендант.

Я часто бывал в доме Герцена и пил с ним чай и кофе, рассуждая о вещах мистических и иногда спрашивал, — почему он пошел со мной, да еще и прихватил с собой всех своих друзей и сотрудников — того же Петра Чаадаева? Он никогда не мог ответить мне на этот вопрос, переводя разговор на иные темы, обычно об исторической роли России.

Оказывается, он увидал меня — седого, со вскрытой раной, молящимся и плачущим перед иконой Божьей матери:

— Я видел — Чудо. Свет Божий пролился на Вас и все вокруг видели Божье Присутствие. И чтоб быть ближе к Господу, я готов идти за Вами — хоть на край света!