Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Дамы фыркали и перешептывались, обсуждая быт и нравы бахчисарайских татар, уверяя друг друга, что у татар и арапов сие на манер ослиного. А одна из фрейлин побойче (не стану упоминать ее имени) даже громко спросила, знаем ли мы, что от брака кобыл с ослами родятся только бесплодные мулы и поэтому в жеребячьем обществе нет места штатским ослам? Или здесь речь — о сохатых?

Как виновнику торжества, мне пришлось спросить у нее — чем ей не нравятся штатские?

— Запахом, — отвечала прелестница, — шпак за версту пахнет чернилами, потной задницей да рукоблудием. А вы что, — не чуете?

Я весьма растерялся и промямлил, что никогда не примечал за Пушкиным таких «доблестей», а затем нашелся и спросил, чем же пахнет от нас, офицеров?

Так эта нахалка окинула меня столь откровенным взглядом, что мне стало не по себе. Она ж втянула в себя воздух, будто нюхала меня через весь зал, обернулась к своим соседкам и, с таким видом, — будто по секрету, но довольно громко сказала:

— Эполетами, — при этом она опустила взгляд ниже и, лукаво улыбаясь, добавила, — свежими орденами, — затем посмотрела еще ниже и, к дикому оживлению дам и восторгу офицеров, воскликнула: — Ах!

Я привел сей случай лишь для того, чтоб описать атмосферу нашего праздника. Если таковым был уже вечер, можете вообразить, что в нашей казарме творится к ночи.

Тем не менее, я почуял, что если срочно не приду на выручку Пушкину, его пить дать — заклюют.

Поэтому я призвал всех к вниманию и предложил Пушкину прочесть «Клеветникам России». Сперва стоял сильный шум, и многие не поняли, почему заговорили по-русски (в нашем кругу все общаются лишь по-немецки), а общее предубеждение против «шпака» было столь велико, что его чуть не ошикали. Правда, последние слова сего творения потонули в громе оваций. Дамы плакали, а генералы считали долгом пойти к Пушкину и потрепать его за плечо.

В нашем кругу не найдешь человека, на коем Война не оставила бы отметин. Все прошли через Аустерлиц, и через Фридлянд, и были на Бородине, да при Лейпциге. Да и посмотреть на чертов Париж, — грязный, с поджатым хвостом, дешевыми кокотками и жмущимися буржуями — всем довелось.

Мне часто снятся Фридлянд с Бородиным. Господи, сколько ж друзей я там оставил…

А лягушатников мы били, и будем бить! Да и на польское быдло у нас осин хватит.

Из всех нас лишь Государь не прошел через всю эту кашу, а остальные все — причастились. Дамы плакали… Почти у всех на Войне остался: у кого отец, у кого — милый друг, у кого — старший брат.

Это — Русь-матушка. Довелось тут родиться в казарме, так в казарме и отпоют. А не довелось, — так и сдохнешь поганым асессором. Вроде Пушкина…

Есть на Руси тайный закон, — о Войне смеет знать только тот, кто прошел через все это. Коль тридцатилетний мужик бегает от войны, прячась по карантинам в час польского мятежа, какие бы патриотические стишата он ни кропал, — в его отношении общество дозволяет все, что угодно. К тому же все сразу заговорили о Дельвиге.

Сей негодяй в Честь начала Восстания тиснул якобинскую оду, прославлявшую чуть ли не — гильотину. Я вызвал баловника на ковер и спросил, давно ль его мамка не шлепала по мягкому месту? После двухсот шпицрутенов, да по заднице — пишут совсем иные стихи. Дельвиг мне не поверил, я побился с ним об заклад и свистнул пару жандармов покрепче.

Вы не поверите, — сей «якобинец» наделал в штаны, когда осознал, что я уже не шучу. Обкакался прямо, как маленький, и хлопнулся в обморок, когда его только повели — вниз, в подвал тихого здания у нас на Фонтанке. А мы его еще и пальцем не тронули!

Пришлось отправить домой сего обосранца (и все наши картинно зажимают нос, коль речь заходит о Дельвиге), а там он (якобы) занемог и, по увереньям семьи, в три дня помер «от слабости сердца».

На самом же деле, от страха перед грядущим допросом, сей барончик глотнул самого обычного уксусу и сжег себе пищевод и желудок. Его ж родственники упросили меня не давать делу ход, чтоб не позорить имени Дельвигов. На мой вкус звания «обосранцев» для сего дома довольно и я все замял. Церковь, правда, не пожелала принять самоубийцы, но это уже — другая история.

Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет якобинского заговора.

Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала рассматриваться как участие в «антирусских кругах».

Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны казались поляками и якобинцами.

Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики объявили нам почти что войну и мы истребили их всех.

С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя «Amis», а в России — один «Великий Восток». Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций — иной раз, — прямо с улицы.

Но Ложи сии — просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не имеющие реальной силы ни в Империи, ни — за границей. Так что и смысла там состоять — нет никакого. А посему для нас с «Великом Востоком» их как бы и нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков… Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же — все очень конкретно.

Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от участия в подавленьи Восстания — позиция человека и скрытое сочувствие Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся «латвийская» партия сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, — это Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года «Об учреждении Царства Польского» изданием нового Свода Законов Российской Империи.)

А «Клеветникам» все расставили по местам — с той поры и до выстрела на Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.

Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем любую проказу.

Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил «занять места, какие угодно», и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с «первой красавицей».