Евгений Богданов - Поморы (роман в трех книгах)

— С кем не бывает! Все ошибаются, — сказал он, когда они вместе шли домой вечером.

— Погорел я с этой елой. Надо было послать Боевик, — хмуро ответил Панькин, и Дорофей различил в его голосе не только досаду, но и дремучую тоску.

— Видишь ли, дело в чем, — рассуждал Дорофей, — привыкли мы работать по старинке, на парусниках, на деревянных слабосильных суденках, силой да сноровкой брать… Горбом, одним словом. И ты по привычке этой старинной, шут ее подери, решил положиться на парус да на силу и находчивость рыбаков. Годами ведь так работали: хлеб добывали, хребет ломали, пупок надрывали. А нынче не те времена, — Дорофей взял Панькина за локоть, придерживая его: изба председателя светилась рядом низкими оконцами. — Вот еще, к примеру, рассудим так. Купил человек новый, с иголочки, кафтан доброго сукна и повесил его в гардероб. А сам ходит в старом латаном-перелатанном, ветром подбитом. А почему? Новый жаль носить! Бережет его для праздников. Проклятая мужицкая экономия, Так и ты: Боевик у тебя для праздников, а ела — для буден.

— Боевик я приберегал не для парада. Лето придет — по тоням его придется гонять, к пароходу посылать за грузами. Тут как хошь думай…

Панькин вздохнул и попрощался.

На улице уже который день шел въедливый дождь, перемежаясь с липким снегом. Слякотная мерзкая погода. Вечерами — тьма-тьмущая. Родион на крыльце правленческого дома зацепился ногой за плетеный веревочный коврик и больно ударился локтем о дверь. Она с грохотом распахнулась. Сверху, с лестницы, недовольный голос:

— Господи, кто там ломится?

Манефа стояла наверху, светя керосиновой лампой-десятилинейкой. Электрический свет недавно погас, что-то случилось с движком.

— Это я, Манефа Васильевна, — отозвался Родион.

— Ноги-то вытер? — Манефа не любила вечерних заседаний в конторе, они доставляли ей дополнительные хлопоты и мешали заваливаться спать спозаранку. — На улице грязища! А ты никак опоздал…

Тут дали свет, загорелась в коридоре лампочка. Мальгин одним махом взбежал по лестнице наверх, в комнату, где начиналось заседание.

— На повестке дня у нас два вопроса, — объявил Митенев. — Первый — О личной ответственности коммунистов за аварию на рейде седьмого октября сего года и второй — О готовности к наважьей путине. По первому вопросу — мое сообщение, по второму — Панькина.

Чуть сутулые, широкие плечи Митенева обтягивал серый коверкотовый старомодного покроя пиджак. Рубашка сверкала белизной, галстук в косую полоску был повязан аккуратным небольшим узелком. Лицо у Митенева упитанное, гладкое, чуть рыхловатое. Плешивая голова лоснилась при свете лампочки. За двухтумбовым письменным столом парторг выглядел уверенным, внушительным и даже монументальным. Сбоку стола пристроился Панькин. Вид у него настороженно-виноватый, глаза потуплены. На стульях у стены — предсельсовета Мальгин, Дорофей, директор школы Сергеичев, пожилой сухощавый в очках с золоченой оправой. Он приехал на работу в Унду в сорок втором году, будучи эвакуированным со Смоленщины. Теперь собирался выйти на пенсию и вернуться на родину.

Митенев продолжал вести заседание.

— Нам надо точно выяснить причины аварии, установить виновных и, если они того заслуживают, наказать в партийном порядке. — Секретарь партбюро помолчал, подумал. — Конечно, если бы не шквал, застигнувший рыбаков, может, все и обошлось бы… Но шквал шквалом, а факт налицо. И факт печальный! Почему бочки в еле не были закреплены? Они сдвинулись к борту и опрокинули судно. И, наконец, почему Боевик не сразу нашел Дерябина и Кукшина? Капитан судна Котцов всю ночь не мог выйти к месту аварии и снять рыбаков с днища. Вот вопросы, на которые мы должны получить ответ. Прошу высказываться.

Митенев сел. Однорукий Родион зажал меж колен коробок со спичками и прикурил. Затянувшееся молчание прервал Панькин:

— Дмитрий Викентьевич, видимо, из деликатности не упомянул моего имени, — сказал он глухо, будто не своим голосом. — Но вывод напрашивается такой: виноват я как руководитель. И в том, что послал елу — не Боевика, и в том, что не обратил внимания на незакрепленный груз, и, наконец, ночью я был на борту судна и неуспех поисков ложится тоже на меня. И я приму как должное любое наказание.

Неловкое молчание снова охватило собравшихся. Очень уж непривычно было Панькину выступать в роли виновного. Однако Митенев требовательно заметил:

— Легче всего, Тихон Сафоныч, признать свою оплошку. А почему все-таки случилась беда? Почему мы забыли о том, что в нашем деле каждый шаг в море связан с риском и возможной гибелью людей? Почему мы легко и непродуманно отдаем хозяйственные распоряжения? Ведь иногда жизнь человека зависит от самой малой небрежности! На кого будем списывать издержки? На судьбу? На войну? Так ведь она уже давно кончилась…

Стало опять тихо. Было слышно, как работает на окраине села движок.

— Ну что, молчать будем? — с неудовольствием спросил Митенев.

Родион погасил окурок и встал.

— Случай, конечно, чрезвычайный. Но винить во всем только Тихона Сафоныча будет несправедливо. Много для колхоза сделал он, и я его глубоко уважаю. Видите ли… ставя перед собой хозяйственную задачу, мы печемся лишь о том, чтобы в срок ее выполнить. А о тех, кто ее выполняет, мы и не думаем подчас, Работа у нас заслоняет человека. А ведь должно быть наоборот! Честно сказать, у меня в сельсовете тоже с некоторых пор стал прививаться этакий бюрократический казенный метод: все обсуждаем планы да мероприятия, а о людях, исполнителях планов, вспоминаем редко…

— Куда тебя заносит? — поправил Родиона Митенев. — При чем тут сельсовет? Ближе к делу!

— А если ближе к делу, так и я тоже виноват в том, что не пришел в тот вечер на причал, не поинтересовался, как выходят на рейд колхозники. Хоть и знал, что выходят.

— Самокритика — дело нужное. Но теперь она вовсе ни к чему, — жестковато сказал Митенев. — Какие будут конкретные предложения?

— Предложение у меня такое: записать пункт о коллективной ответственности за жизнь каждого рыбака.

— Коллективная ответственность — дело не лишнее, — усмехнулся Митенев. — Ты обратил внимание на повестку дня? Личная ответственность — основа порядка. Она прежде всего, а уж потом коллективная, которая складывается из суммы личных ответственностей. Дорофей, ты что скажешь? А вы, товарищ Сергеичев?

Дорофей чувствовал себя неловко. Ему не хотелось катить бочку на председателя. Он чувствовал, что многое в том происшествии зависело от случайности, от шторма. Но и безнаказанным это не должно сойти. Потому он нерешительно предложил:

— Может быть, надо все-таки поставить нашему председателю на вид, потому как он сам признал свою промашку?