Федор Зарин-Несвицкий - За чужую свободу

– Да пей же, Костя! Ей – богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? – он наклонился к уху офицера и что‑то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. – Эх, – продолжал Видинеев, – тряхнем, Костя, стариной.

И он чокнулся с ним.

– Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, – с улыбкой заметил офицер.

– Ей – богу, нет! – воскликнул Видинеев. – Сегодня жив, завтра нет…

– Да, это так, – задумчиво произнес офицер, – но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение…

Он грустно замолчал.

– А не ты ли, – возразил Видинеев, – все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем… А, пожалуй, и поможем – своею смертью. Выпьем же!

И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.

– Ты неисправим, – произнес он, – но ты прав по – своему.

– Кто это такой? – спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.

Бахтеев пришел после всех.

– Это адъютант Раевского – Батюшков, – ответил тот. – Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.

– А, – произнес Левон, – слышал.

Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где‑то читал даже его какое‑то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно‑таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.

Зато пришедшего через полчаса Белоусова окружила целая толпа, с жадным вниманием слушая его рассказ.

– Я как раз скакал назад, передав приказание, – говорил он, – с батареи Горского. И так близко был, что ядра перелетали через мою голову. Это было, когда они переходили вброд речку. Я сразу узнал его по лошади и треугольной шляпе. Он со свитой выехал из‑за поворота и прямо остановился против наших батарей. Тут с батареи Горского открыли по нему адский огонь. А я, признаться, в восторг пришел. Он хоть бы что! Гранаты и ядра так и ложатся около него… А он словно и не видит их.

– Это тебе не прусский король, – произнес кто‑то из офицеров. – Тот все норовит за нашего государя спрятаться.

– Да, это не прусский король, – с жаром продолжал Белоусов. – Он долго стоял, свита сзади, а рядом с ним два генерала: один весь в золоте и шляпа с плюмажем, какой‑нибудь маршал. Он им говорит и указывает на что‑то рукой. И в это время, не успел я глазом моргнуть, как поднялась столбом пыль и дым и, когда рассеялась, вижу, двух нет. Он один.

– Везет же Горскому, – воскликнул один из слушателей, – второй раз. Помните при Риппахе?

– Я даже остановился, – продолжал Белоусов, – а он медленно слез с коня и подошел к дереву, наклонился. А кругом сущий ад. Потом выпрямился, вышел вперед, сложил на груди руки и смотрит на нашу батарею. Смотрит, словно ждет. Тут к нему подошли, окружили его… Не знаю, кто это был убит?

– Один из них был обер – гофмаршал Наполеона, его лучший и старейший друг, Дюрок, герцог Фриульский, – послышался чей‑то голос.

Все оглянулись. Эти слова произнес Батюшков, подошедший с Бахтеевым.

– У нас известно об этом, – добавил он. – Это, наверное, тяжелый удар для Наполеона, тем более что так недавно он потерял еще и другого своего друга.

– Будет он помнить батарею Горского, – заметил кто‑то.

Новиков задумчиво стоял в стороне. Бахтеев подошел к нему.

– О чем думаешь? – спросил он Новикова. – Скучно?

– Я решил уехать, – ответил Новиков.

– Уехать? Куда и когда решил? – с удивлением воскликнул князь.

– Видишь ли, – начал Новиков, – я сегодня узнал, как майор Люцов предложил Винцингероде присоединить к его черной дружине, или дружине мести, или черт его знает, как он теперь называет ее, русский отряд. Я хочу проситься туда. В штабе Винцингероде у меня есть друзья. Это не представит затруднений.

– В дружину Люцова? – медленно повторил Бахтеев, пристально глядя на Новикова.

Он заметил, как по лицу Новикова проскользнуло страдальческое выражение.

– Что ж, ты прав, – совсем тихо сказал князь и подумал, что сам он не медлил бы тоже ни одной минуты, если бы был в положении Новикова.

Данила Иваныч крепко пожал ему руку.

Бахтееву стало еще грустнее. У Новикова хоть была надежда скоро увидеть свою Герту, она думает о нем, – он знает это. Они свободны… А я, думал Бахтеев. – Что там происходит теперь? Когда он увидит ее и как его встретят? И самое главное… она не свободна…

Бахтеев не знал, что недавно Ирина была так близко от него. Старосельский не успел исполнить поручение.

Он был убит.

Карты бросили и все сели за ужин, за которым веселье разыгралось еще больше.

Особенно разошелся Видинеев.

– Господа, – кричал он, – чтобы пир был настоящим, необходимо, чтобы на пиру был певец. Певец радости и любви. И да погибну я, не увидав Парижа, если такого певца нет здесь!

– Давай певца! – раздались голоса.

– Это наш гость, – продолжал Видинеев, – Константин Николаевич Батюшков.

Батюшков вспыхнул, когда на него устремились все взоры.

– Перестань, Вася, вздор молоть! – крикнул он.

– Просите его, братцы, – не унимался Видинеев, – пусть говорит.

– Просим! Просим! – раздались крики.

– Но я не могу, у меня нет настроения, – говорил Батюшков.

– Дайте ему вина! – закричал Видинеев.

Десять рук протянулись к Батюшкову со стаканами.

– Да скажите что‑нибудь, ведь не отвяжутся, – заметил ему тихо Бахтеев.

– Но у меня нет ничего подходящего к их настроению, – ответил Батюшков.

– Прочтите подходящее к вашему, – посоветовал Бахтеев.

Батюшков быстро взглянул на него и сказал:

– Когда так – хорошо! Я согласен, – громко добавил он.

Раздались аплодисменты.

– Только должен предупредить, что стихи мои могут показаться мрачными, – продолжал он.

– Это хорошо, – послышался шутливый голос Громова, – а то мои офицеры, кажется, воображают, что они собрались в» Красном кабачке», а не на войне.

– Дуй мрачное, – крикнул Видинеев.

Батюшков встал, слегка побледневший, обвел всех загоревшимися глазами и начал:

В начале неуверенный и слабый, голос Батюшкова креп и рос по мере того, как он читал. Лица слушателей становились серьезнее и тень печали ложилась на них.