Федор Зарин-Несвицкий - За чужую свободу

«Ехать, скорей ехать туда», – неотвязно думал он.

Он боялся признаться самому себе в том чувстве, которое гнало его из Петербурга.

– Ей – богу, – раздраженно говорил Новиков, – я думал, что я в немецкой стране. Чему радоваться! Этот ханжа Голицын все время стоял на коленях… Канцлер не приехал… Только одна великая княгиня Екатерина Павловна была грустна… Она еще в трауре по мужу… И вообще было заметно, что это торжество ей не по сердцу. Был и отец Никифор. Противно смотреть, как он молился, стукая о пол лбом, со святошей Голицыным рядом.

Бахтеев слушал раздраженную речь Новикова, и в его воображении неотступно стояло лицо его юной тетки, каким он видел его только раз в жизни на приеме у Напраксиной.

– Дошли тревожные вести, – продолжал Новиков, – о здоровье Кутузова. И представь себе, – с негодованием добавил он, – это им все равно. Я сам слышал, как сказали, что этот старик только связывает руки императору… Вот благодарность! Нет! Опротивел мне Петербург, хоть к черту на рога – только бы отсюда, – закончил Новиков. – Твой дядя один из тех, кто понимает положение… Да что толку! Но, однако, я хотел бы повидать его.

– Оставайся обедать, дядя будет очень рад, – ответил Бахтеев. – Пройдем к княгине.

У княгини был дорогой гость. Ее отец, сенатор Евстафий Павлович, только что вернулся из Москвы, куда он ездил посмотреть на месте, что осталось от его хором подмосковного имения.

Это был еще не старый человек, но с дряблым морщинистым лицом. Жидкий кок бесцветных волос торчал над его низким лбом. Височки были тщательно зачесаны, как у императора. Глаза имели растерянное, жалкое выражение, а губы все время складывались в заискивающую, слащавую улыбку. На фраке виднелась звезда. Княгиня по обыкновению холодно и надменно встретила гостей. Сенатор с преувеличенной вежливостью приветствовал молодого Бахтеева и постарался придать себе величественно – снисходительный вид, здороваясь с Новиковым. Новиков был уже в армейской форме. Он добился своего. Он довольно небрежно поклонился Буйносову и тотчас отошел к княгине.

Бахтеев из любезности осведомился у сенатора, какие новости в Москве.

Буйносов только развел руками…

– Развалины, – ответил он, – от нашего дома остались только стены. Все имущество разграблено…

И он жалобным тоном продолжал описывать то разоренье, в каком он нашел и свой дом и свое имение.

– Вся надежда на милость государя, – закончил он, – иначе мы разорены. Говорят, император всемилостивейше повелел возместить убытки дворянства.

– Ну, это довольно трудно будет, – насмешливо отозвался Новиков, услышавший последнюю фразу, – тут пахнет сотней миллионов.

– Но мы приносили жертвы на алтарь отечества! – с жаром воскликнул Буйносов…

– Мы тоже приносили жертвы, – ответил Новиков, – но жертва остается жертвой. И конца им не предвидится. Погодите, когда кончится война… Да надо же как‑нибудь устроить этих несчастных немецких принцев, этих Jeans sans‑terre!.. На это тоже нужны деньги. О России подумают потом…

– О! – почти с ужасом произнес Буйносов, – как вы говорите…

– А ведь он прав! – раздался веселый голос старого князя, вошедшего в эту минуту в гостиную. – Ох уж эти Иоанны Безземельные. Однако я очень рад видеть вас, дорогой Евстафий Павлович.

Лицо Буйносова приняло такое приторно – подобострастное выражение, что княгиня вдруг вспыхнула и нахмурилась.

Князь обнял сенатора, поцеловал руку жене и дружески поздоровался с молодыми людьми.

– Надеюсь, мы обедаем вместе, – сказал князь.

Новиков попробовал возражать, но князь перебил его.

– Вы доставите мне истинное огорчение, если уедете, – с теплым чувством сказал он.

Новиков поклонился. Князь сел рядом с женой.

– Вы что‑то грустны, Irene, – тихо сказал он и погладил руку жены.

По лицу Ирины пробежала тень.

– Вам это показалось, мой друг, – ответила она.

– Дела отца не должны огорчать вас, Irene, – продолжал князь, понизив голос. – Вы знаете, что вы достаточно богаты.

– То есть вы, – едва слышно уронила княгиня.

– Жестоко напоминать об этом, – ответил князь, – никакие богатства не могут сравниться с тем, что я приобрел в вас, Irene. Помните это и знайте, что ваши распоряжения в нашей конторе действительнее моих. Это я вам хотел сказать давно. – Он быстро встал с места. – Помните же мои слова, Irene; мне лично неудобно вмешиваться в эти дела, – сказал он, – и этим вы докажете мне величайшее доверие… за мою любовь.

Лев Кириллович был в стороне и не мог слышать разговора. Но он видел, как в суровых глазах княгини появилось мягкое, детское выражение, когда она следила взором за отошедшим от нее мужем.

За обедом князь был очень оживлен. Предметом разговора, естественно, был заграничный поход и кажущиеся успехи русского оружия. К этим успехам князь относился с полным скептицизмом.

– Война еще не началась, – говорил он, – и поверьте, что Бонапарт еще покажет себя. Молебны – это хорошее дело. Но пока мы будем служить молебны во славу прусского короля, Наполеон, или, если угодно, Бонапарт, соберет новую армию.

Лев Кириллович в последние дни не видел княгини. По странному совпадению чувств они избегали друг друга. И теперь за обедом он не мог не заметить, как болезненно отзывалось на княгине униженное отношение ее отца к князю.

Действительно, Евстафий Павлович прямо с собачьей угодливостью смотрел в глаза князю Никите, стараясь угадать его малейшее желание.

Но старый князь делал вид, что не замечал этого, и, напротив, со своей стороны, старался выказать преимущественное внимание Евстафию Павловичу. И каждый раз при новой угодливой фразе Буйносова княгиня бросала на Левона особенно враждебные, вызывающие взгляды. Словно она видела в нем врага и готовилась к защите.

Левону было не по себе от этих взглядов, и обед тяготил его. На все его внимание и любезность княгиня отвечала оскорбительной холодностью.

После обеда перешли в маленькую гостиную, куда подали кофе и вино.

Но Новиков торопился, Буйносов тоже, и они вместе вскоре уехали.

Старый князь, повинуясь давней привычке поспать после обеда, поцеловал руку жене, кивнул головой Левону, зевнув, сказал:

– Ведь мы еще сегодня увидимся, – и тоже ушел.

«Тетушка» и»племянник» остались наедине. Настало тягостное молчание. Князь пил портвейн и не знал, что сказать. Он чувствовал себя крайне неловко. Его смущало надменное прекрасное лицо. А сердце сильно билось, и он хотел и не мог начать говорить.

Из неловкого положения его вывела княгиня.

– Скоро вы уезжаете? – равнодушно спросила она тоном человека, которому нечего сказать.

– Да, – с горечью ответил Лев Кириллович, – я тороплюсь. Я одинокий бродяга, для всех чужой. Здесь, в вашем Петербурге, ото всего веет холодом. От Невы, от ее набережной, от этих барских домов и от людей. Я чужой здесь… Когда я ехал сюда, я думал отдохнуть здесь хоть несколько дней в тепле и уюте, но мне холодно… Да, я еду, у меня есть товарищи, они там далеко умирают… Я поеду к ним…