Федор Зарин-Несвицкий - За чужую свободу

– Тоска, – произнес Новиков.

Бахтеев молчал. Ему не хотелось нарушать какого‑то еще никогда не испытанного им возвышенного строя души.

«Удивительно, – думал он, глядя на далекие звезды, – отчего так смирилась душа? Отчего нет в ней ни ревности, ни злобы, а только любовь и сострадание? И отчего стыдно вспомнить эту ночь в саду, за деревьями». И сейчас он ясно сознавал, что был бы глубоко несчастен, если бы Ирина уступила его едва сдерживаемой страсти… Он одного хотел, чтобы это настроение не проходило, но где‑то в глубине души словно шевелилась смутная боязнь. Дремавший зверь проснется. Вихрь безумия страсти, ревности опять охватит его, лишь только он опять очутится в той же обстановке и увидит то же… Но пока так светло и тихо на душе, как в этом небе…

– Знаешь, Данила Иванович, – начал он после долгого молчания, – не могу объяснить тебе, что произошло со мною и как это все случилось. Это сделалось во время болезни. Вдруг как‑то моя душа затихла… Это трудно рассказать… Ну, как будто я вдруг почувствовал, что нахожусь в чьей‑то доброй власти. Как будто кто‑то внушил моей душе: не волнуйся, не страдай, не ищи; я найду, успокою, укажу… И как будто я сам перестал принадлежать себе… Странно, правда?

Новиков покачал головой.

– Я не понимаю этого, – ответил он. – Я не понимаю, как можно перестать страдать, пока есть причина для страдания. Это, может быть, просто усталость души. Вроде того, как бывает с телом. Как было со мной. Я долго не переставая страдал от раны, и вдруг боли прекращались и казалось даже невозможным, чтобы они возобновились. Но через несколько часов они возобновлялись с новой силой. Это просто измученное тело уже переставало на некоторое время чувствовать боль, теряло свою чувствительность. Так и с душой. А ты еще слаб. Ты еще не поправился.

Бахтеев, действительно, еще не поправился. Он не мог еще свободно владеть левой рукой, испытывал при каждом резком движении мучительную боль в плече. У него почти все время болела голова и часто кружилась..

– Не знаю, – задумчиво ответил он, – только бы это не прошло..

– Как‑то ты завтра? – с тревогой сказал Новиков, – не лучше ли тебе уехать в тыл?..

– Как не стыдно говорить это! – воскликнул Левон. – Я сумею держаться на лошади, а правой рукой я владею свободно.

– Смотри, сигналы, – воскликнул Новиков, указывая вдаль рукой.

Высоко в небо взлетели одна за другой со стороны Пегау три белые ракеты и рассыпались блестящими искрами. И почти тотчас с другой стороны взвились три красные ракеты.

Это были условленные сигналы Главной и Силезской армий, которыми они извещали друг друга о своей готовности к предстоящему бою.

На высоком холме Вахау, в центре позиции за Госсой, уже с утра стояли два императора и король с их блестящей свитой. С ними был и князь Шварценберг. С высоты ясно было видно расположение своих и неприятельских войск, а в подзорную трубку можно было разглядеть фигуру Наполеона, объезжавшего фронт.

В девять часов утра был подан сигнал к общей атаке, и линии войск заколебались, и густые колонны двинулись на французов. Оглушительно заревели орудия, и дым застилал поле сражения. Дым становился все гуще. Следить за боем уже не было возможности… Только сверкал в дыму огонь, да слышались сливавшиеся с гулом орудий и ружейными выстрелами грозные крики сражающихся…

Александр был бледен, но спокоен. Фридрих беспокойно озирался, минутами вздрагивая, как и его лошадь. Франц то и дело обращался к Шварценбергу, который, почтительно склонившись в седле, давал объяснения.

За ними стояла свита, а у подножия» Холма монархов» в качестве конвоя стоял дивизион лейб – казаков под командованием полковника Ефремова, численностью 500 человек.

То и дело со всех сторон скакали ординарцы и докладывали о положении дел. Русские докладывали государю, прусские – Фридриху, а австрийцы Шварценбергу.

К полудню выяснилось, что атаки союзников отбиты по всему фронту и французы перешли в наступление.

Союзники медленно отступали.

Наступал решительный момент боя, предсказанный Наполеоном.

Тесня союзников, французы подвезли свои батареи к Госсе. Пехота бросилась на фланги, открывая батареи, и 150 французских орудий грянули разом. Отдельные выстрелы слились в один рев. Тучи снарядов полетели в центр расположения союзников.

Словно вихрь поднялся от этого сосредоточенного огня. Как молнии, сверкали в дыму вспышки выстрелов, и было видно, как в воздухе мелькали искалеченные тела…

И под прикрытием этого огня и справа, и слева двинулись французские колонны…

Но вот вдруг наступила мгновенная тишина. Замолкли пушки, дым немного рассеялся, и показались волнующиеся ряды блестящей кавалерии. С холма монархов невооруженным глазом можно было видеть неаполитанского короля впереди своей кавалерии.

Несколько мгновений царила тишина. Потом раздалась команда:

– Marche! Marche!

И блестящая кавалерия бросилась в бешеную атаку на Госсу.

Без шляпы, с развевающимися черными кудрями, в малиновом с серебром плаще несся Мюрат впереди. Рядом с ним скакал Понятовский.

Бледный, как смерть, Франц обернулся к Шварценбергу. Фридрих закрыл рукой глаза. Александр напрягал последние силы, чтобы казаться спокойным.

Русские успели выдвинуть резервную батарею. Но под неудержимым натиском Мюрата центр уже дрогнул, часть батареи была стремительно захвачена, прикрывавший ее батальон Кременчугского полка в одно мгновение был изрублен…

Центр был прорван. Французские кирасиры очутились в восьмистах шагах от холма монархов.

Бледный и взволнованный, Александр обернулся и, указывая дрожащей рукой на волны неприятельской кавалерии, произнес:

– Казаки, остановите!

В одно мгновение граф Орлов, бывший в свите, подскакал к лейб – казакам и передал им слова императора.

Но дивизион уже давно с трепетом следил за бешеной атакой французских кирасир. Услышав приказание, полковник Ефремов выехал вперед, встал перед дивизионом, перекрестился большим крестом и, обращаясь к казакам, крикнул:

– Братцы, умрем, а дальше не допустим!

Казаки двинулись рысью, размыкаясь в лаву и на ходу беря пики наперевес. Перед ними впереди был топкий ручей, а за ним возвышенность, которая скрыла их движение от неприятеля. Перестраиваясь в лаву, казаки на рысях переправились через ручей, взлетели на возвышенность и с диким гиком ринулись на неприятеля. Кирасиры смешались, дрогнули и повернули назад, преследуемые казаками…

Но остальная масса французских войск неудержимо катилась вперед.

План Наполеона был выполнен. Было четыре часа, когда ему донесли, что центр противника прорван. Император тотчас послал известие о победе своему другу саксонскому королю и приказал звонить в Лейпциге во все колокола.