Нина Молева - Софья Алексеевна

— Дал бы Бог! Меня так, грех говорить, обед государев в честь грузинского царевича порадовал. Может, случайность, а может, и у нашего кроткого государя терпение все вышло.

— Это что государь первый раз святейшего не позвал?

— То-то и оно. Ничего такого и упомнить не могу.

— Святейший еще своего соглядатая послал подсмотреть да послушать, никак патриаршьего боярина.

— Чтоб незаметней было. А Хитрово его и поймал.

— Поймал! Ударил! Оттого святейший жалобу настрочил, суда над Хитрово потребовал. Государь разобраться обещал.

— Что толку, что обещал. Сам Хитрово сказал, чтобы был без опасения: никакого дознания не будет.

— Хорошо бы еще государь прямо в глаза все святейшему высказал.

— Ишь ты какой, в кипятке купаный! Государь по доброте душевной скорее от святейшего прятаться начнет.

— А не простит ли?

— И такое может быть. Поживем — увидим.

10 июля (1658), на день памяти преподобного Антония Печерского, Киевского, начальника всех русских монашествующих, и празднество Положения Честной Ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве, царь Алексей Михайлович отказался придти на патриаршье богослужение.

— Князь Алексей Никитич, неужто правда?

— Выходит, что правда, Никита Иванович. От самого князя Юрия Ромодановского слышал — куда ж вернее.

— А государь Ромодановского к преосвященному посылал?

— Посылал объявить, чтобы не ждали к литургии, что он-де, государь наш, на патриарха гневен, пошто тот «великим государем» писаться стал и чтобы более так писаться не смел.

— То-то князь Юрий страху натерпелся!

— Не без того. Больно уж Никон разгневался, митру с себя снял и велел Ромодановскому государю сообщить, что слагает с себя патриарший сан, и чтоб Ромодановский ему немедля ответ царский принес. И сам ответа того ждать в церкви остался.

— Неужто надежду имел, что государь к нему придет?

— Али его к себе призовет. Ромодановский сказывал, видно было, что святейший и на это согласен.

— А государь что, как Ромодановский ему все доложил?

— Плечиком, сказывает, повел да князя за службу поблагодарил. Князь Юрий растерялся весь. Спросить у государя об ответе боится, идти ли обратно во храм — не знает.

— Так и не пошел?

— Не пошел. Позже уж ему рассказали, что святейший часа два в алтаре ответа царского ждал. Не дождался.

13 июля (1658), на день празднования иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», патриарх Никон уехал из Москвы в Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. Перед отъездом патриарху в царском приеме было отказано.

— Ладно ли вышло, Господь один ведает. Не преступил ли я черту власти, мне положенной? А коли преступил — обидел преосвященного? На церковь святую руку поднял? О, Господи…

— Дозволишь ли войтить, государь?

— Ты ли, Борис Иванович?

— Я, я, государь. Прости, что по старой памяти без доклада. Может, теперь честь такая не по мне, да больно потолковать с тобой хотел. Прости стариковское нетерпение!

— Что ты, что ты! Как это дядьке царскому у дверей царских стоять. А что давненько с тобой не толковали, сам виноват, боярин Морозов: не заходишь, теремов сторонишься.

— Не сторонился, когда полезен тебе был, государь, сам знаешь. Да что о старом толковать — день нынешний заботит, ой, заботит.

— О чем ты, Борис Иванович?

— О преосвященном, государь. Слыхал, уехал он в свой монастырь гневен. Слова всякие грозные говорил.

— Какие, Борис Иванович? Не докладывал мне никто. Нехорошо-то как, вот нехорошо.

— Из-за того и пришел, государь. Чай, нрав твой кроткий едва не с пеленок знаю. Сейчас ты раздосадовался, сейчас всю вину на себя возьмешь. По доброте душевной за обиду казниться станешь.

— Справедливости ищу, Борис Иванович.

— О чем ты, государь? Какая такая людская справедливость, когда о державе печься надобно. Вот и тут, не дай тебе Господь патриарха обратно вернуть да еще перед ним и покаяться.

— Да я и не думал.

— Сегодня не думаешь — завтра подумать можешь. Нельзя, государь, нельзя его ворочать. И так сколько бед Никон натворил, какой ущерб власти царской нанес. Ты только слова его припомни: священство царства преболе есть! Мол, патриарх есть образ самого Христа и потому другого законоположника государство знать не может. Никто его судить не может: ни миряне, ни сами епископы, разве что Собор вселенских патриархов. Поди ты их, вселенских, собери да с ними потолкуй! Неужто забыл ты, как Никон против твоего «Уложения» восстал? Неужто жалоб его не помнишь, мол, государь расширился над церковью и весь суд на себя взял? А кому, акромя государя, суд в державе вершить? Кому, скажи, чтобы порядок да единство были? Да и если разобраться, чего Никон воевал. О вере думал? Сам рассмотри, государь, сам умом своим государским пораскинь — ведь одних благ материальных добивался. Там монастыри, там деревни, там пахотных земель клин — глазом не окинешь. Патриаршью свою область расширил, только руками разведешь. В вотчинах своих себе же все церкви приходские подчинил, такой ругой обложил, попишки ни охнуть, ни вздохнуть не могут. Хуже последнего крестьянина живут, в иных местах и вовсе от голода примирают.

— Полно, полно, боярин, кто же, как не Никон, о приходском священстве мне доносить стал, о добре их печься?

— На словах, государь, только на словах! На деле, гляди, скольких попов священства лишил! На Спасском крестце, у твоих же кремлевских ворот, толпы несметные запрещенных попов стоят. Ведь жить им, государь, надо! Да не одним — у каждого семьишка, детишек по лавкам не счесть.

— Владыка толковал, что для единого порядка богослужения и строгость можно применить.

— Так не Господь же он Бог, чтобы живота священство лишать. Ну, там наказал, как у них положено, чего запретил, чего объяснил, да и отпусти душу на покаяние, ан нет, чего удумал — своих стрельцов да подьячих, чтобы за попами следили, ругу с них в срок собирали, поборами донимали. Не иначе Господь простер над тобой длань свою, что Никон сам титула великого государя от тебя не принял.

— А пользоваться им стал!

— Видишь, государь, видишь: тогда одна у него игра была, теперь другая. Теперь и рад бы былое вернуть, да поздно. Что я говорю! Дай Бог, чтоб поздно было — теперь все от тебя, государь, зависит: не смягчишь своего сердца, по справедливости рассудишь, на своем стоять будешь — большое облегчение государству сделаешь.

— Полно, Борис Иванович, какому государству — разве что боярам да церковным чинам.

— Нет, нет, государь, может, еще смуту в народе остановишь. Ты и то, государь, в расчет возьми, людишки в толк не возьмут, что Никон менять задумал, почему их отцов духовных лишил. Если кто в своем приходском попе и сомневался, теперь его сторону всенепременно примет — за мучения его, за невинное претерпение. Нешто ты людишек наших не знаешь? И еще тебе, государь, скажу: не праведный гнев Никоном руководствовался. Кабы праведный, кабы от сердца, прямо из собора бы и уехал куда глаза глядят. Разве не так? Ан нет, в самом соборе сколько часов милости твоей ждал, а там еще на своем дворе на трои дни задержался: не пришлет ли царь извинений, не опамятуется ли, Господи прости!