Нина Молева - Софья Алексеевна

— Нет, уж мне такой жизни даром не надо!

— Дай-то Бог, государыня-царевна, дай-то Бог!

Владыко, великий государь к тебе пожаловать изволит!

— Вижу, вижу, тяжко тебе, государь. С молодой женой, а места себе не находишь. Гнетет что?

— Смута, владыко. Смута по нашей земле расплескалася, куда ни глянь. Не могут воеводы Соловецкую обитель осилить. Осадить давно осадили, приступов сколько было, ратных людей положили, да видно, не дает Господь силы.

— Хлебушек у них, мятежников проклятых кончится, сами ворота откроют.

— А когда кончится, знаешь, владыко? Перебежчики сказывали, лет на десять им хватит, да еще крестьяне потайными ходами от себя живности всякой добавляют. В воде тоже нужды нет. Откуда только строптивость такая берется.

— Обозлил их безмерно Никон-то, вот человеческий облик и потеряли. Хоть правда и на его стороне, круто больно взялся, а народ там, на севере, крепкий, к ярму непривычный. Бог милостив, уже недолго простоят.

— А у Астрахани, после кончины митрополита Иосифа…

— Мученическую смерть претерпел преосвященный, воистину мученическую. Так разве там казаки не попритихли?

— Васька Ус там атаманить стал, как Стенька на Дон двинулся. Да он на первых порах решил к Симбирску вернуться.

— Нешто вернулся?

— По пути раздумал, круг собрал да вместе с казаками и порешил возвращаться, Астрахань от врагов ихних очищать, митрополита Иосифа и воеводу князя Семена Львова первыми назвали. Как постановили, так и сотворили, душегубы.

— Покарал за то Господь Ваську, жестоко покарал. Слыхал, заживо сгнил — всего без остатка черви съели. В последних неделях так смердел, что люди в одном доме с ним оставаться брезговали. Хоронить и то не хотели.

— Может, и так, только слушать до конца слушали. На его место другой атаман из-под Симбирска воротился — Федька Шелудяк. Иван Богданович Милославский за ним с отрядами поспешил да малость в пути замешкался: Шелудяк успел в Астрахани запереться. Вот и теперь там осаду держать приходится — третий месяц идет.

— Тяжкие испытания тебе, великий государь, ниспосланы, только с Божьей помощью справишься ты с ними, непременно справишься, очистишь русскую землю от скверны. Духом не падай. Аки лев, стой за правду. Благословляю тебя на великое противоборство. Много тебе, государь, Господом нашим дано, многое с тебя и спросится. Про церковь только нашу святую не забывай. Больно супротивники наши снова приободрились.

— Где это, владыко?

— Да хоть Москву-матушку возьми. Боярыня Морозова нищую братию у себя на дворе собирает, новых книг уговаривает не признавать. Словом Аввакумовым вещает.

— Опять? Мало ей, что покойная царица едва прощенье для нее вымолила. Отступиться от слова своего нельзя мне было: обещал по рождении царевича Иоанна Алексеевича все, о чем ни попросит, исполнить. Так надо же, за Морозову просила. Что присоветуешь, владыко? Все имения в казну царскую отобрать?

— Нет, великий государь, за добрами-то она не скучает. Ей в нищенство впасть одна радость. Увещевать супротивицу надобно. Так сужу, Чудовского архимандрита Иоакима да, может, Петра Ключаря к ней направить. Побеседуют пусть, слово Божие до заблудшей донесут.

— А уж коли не донесут, владыко, тогда благослови власть царскую применить. Хватит мне смут-то!

16 ноября (1671), на день памяти апостола и евангелиста Матфея, боярыня Федосья Прокопьевна Морозова и сестра ее княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова арестованы и заключены в подклете дома Морозовых.

Третий день снег идет. Крупой крупной сыпет, сыпет, ровно песком землю покрывает. Не покроет. Сухо да морозно. Дождя нету. Ростепели ни единой с осени не подступило. Ветки в саду оледенели. Синицы по ним скачут. Скользят. Полетит — опять сядет, скользит. Вороны да галки по сучьям расселись. Редко-редко какая вскрикнет, крыльями зашумит да примолкнет. Вот и фацеции конец. Сколько ни сиди, все едино кончишь. Отцу Симеону бы показать, батюшку попросить, да где государя увидишь. С матушкиной кончины в теремах редкий гость, а нынче с молодой царицей и дорогу сюда забыл. Через гонца сказать велел, к царице не приходим, чести не оказываем. Ровно подменили государя. От царицы не выходит, музыкантов да песельников не отпускает. Не довелось матушке радости такой увидеть. Весь век одна сидела, только деткам и радовалась. С сестрицей своей Анной Ильичной говорить любила. Федосью Прокопьевну жаловала. А больше никого ей и не надо. Подумаешь — сердце сжимается. Кабы не положено иначе, а то, выходит, все можно, только не царице Марье Ильиничне.

Как оно получилося-то — прочесть, что ли:

«…и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити». Поп бедный весьма рад бысть, слыша таковые глаголы от жены, и, взем у господина медведя, приведе в дом свой. Жена бедная прикормила прежде медведя хлебом, и приучила к себе, и, прием книгу, прокладывала между листов писаных блинами, и изучила медведя блинов искати и листы превращати, и моркотати, и тако его за хлебом выучила книгу держати и листы превращати. Поп, видев сию хитрость жены своей, подивися и приведе медведя к господу своему и показуя учение, посадивше медведя, даде ему книгу. Медведь, яко обычен хлеба искати, нача листы обращати и говорил по книге по своему языку: «мру, мру, мру». Господин зело увеселися о сем и вину попову остави. Того ради можеши молвить смелее: «жена хитрое зелие, злее мужа своего».

Никак, пришел кто. В сенцах шумят. Девок всех как ветром сдуло. Ни одна не придет упредить. Уснули, что ль? По голосу Евдокеюшка, затворница наша Евдокия Алексеевна. Ее-то что привело, ведь из покоя никогда не вызовешь. Так и есть, Евдокеюшка, да напуганная вся. Не случилось ли что, Господи?

— Сестрица-царевна, Марфушка, Марфа Алексеевна…

— Да что ты, что ты, Евдокеюшка. Присядь сюда в креслы, в себя приди.

— Марфушка, родимая, сейчас Иванушку Морозова видала — за матушку просить прибегал. Вся надежда, что мы государя-батюшку умолим. Страсти, страсти-то какие!

— А Иванушка-то где?

— Пошел себе восвояси. Все царевне-тетушке Арине Михайловне поведал и пошел. Плачет, горючими слезами заливается. Просил, Господи, как просил…

— А царевна-тетушка что?

— Утешать утешала, да и только. Ты послушай, сестрица, усовещевать Федосью Прокопьевну архимандрит Чудовский приходил.

— Знаю, о том знаю, и что за супротивство боярыню в подклет заперли.

— Заперли! Да архимандрит Иоаким велел боярыню в железа конские заковать, а как не захотела сама в подклет спускаться, на креслах, скованную, ее туда снесли. Княгиня-то от сестры отставать не пожелала, за нею пошла.

— В железа… А государь-батюшка о том, кажись, никому не говорил, иначе бы в теремах всем известно стало.