Нина Молева - Софья Алексеевна

Нет, сам в поход не пойду. Авось обойдется. Силушка уже не та. Дохтур сказал, лечиться, мол, надобно. Который месяц лечит. По утрам трудно. Голова, как спьяну, кружится. Пол из-под ног уходит. Дохтору и то не скажешь — сей час по теремам да по Москве разойдется. Живым в гроб положат, государству ущерб. Да и Натальюшка — каково-то ей будет, подумать страшно. Не пожалеют, не поберегут.

Дохтур на прошлой неделе рассуждать принялся. Дескать, великий государь, болезнь у тебя нутренняя, каменная, в почках и моче выходят крупные и мелкие каменья. А как те каменья выходят, можешь ты быть при смерти. От той же болезни великий у тебя лом, и от того лому и от болезни глаза попортило с великой натуги. От ветру, мол, великий государь, беречься зело надо, от простуды. На конь зря не садиться, а коли ездить, то в карете самой что ни есть спокойнейшей, на ремнях подвесных. Потому как от тряски каменья в движенье прийти могут и насмерть зашибить. От боли, как каменья идут, лучше в лохань в воду теплую ложиться. Боль, она, глядишь, и отпускает. Никак и у батюшки болезнь такая была — до сроку кончился.

Опять Ордин-Нащокин с Артамоном Сергеевичем заспорил. Нету у них в мыслях единства. Не любит Афанасий Лаврентьевич Матвеева, ох, не любит. Чего, казалось бы, делить. Оно верно, что с боярином все времени потолковать не хватает. Поди, привык с государем часами целыми дела государственные обсуждать, а нонича государь без советов его обходиться стал. Так ведь тут спорами да оговорами не поможешь. Уж до чего дошел, мол, Матвеев — из Измайлова царского музыканта выкрал и у себя в доме в железах, насильно держит. Имя называл — никак Василий Репьев, что из Литвы приехал. В Измайлове для театру задники рисовал и на органах знатно играл. У Артамона Сергеевича спросил — не смутился. Затем, говорит, и выкрал, что охотою идтить не хотел, а я тебе, великий государь, представление приготовить надумал, тебя же с царицею и распотешить. В чем же тут грех-то. Боярин толкует, чуть не требует — с самим Репьевым, великий государь, поговори, его выслушай. Только великому государю и дела — каждого простолюдина во внимание принимать. Сказал Артамон Сергеевич, значит, так оно и есть.

Кругом супротивство одно. У Соловецкого монастыря так отряды и стоят — взять обители не могут. Одна при осаде надежда на воду, так там еще до государя Ивана Васильевича Грозного хитрость такую придумали — все соседние озера между собой копанками соединили да в обитель подвели. А усовещивать — вон усовестили Морозову. В Боровске, в срубе, как в домовине, сидит, все равно на своем стоит. Народ уже и до Боровска к ней добрался. К срубу подойти — стрельцы не пускают, так поодаль на коленках стоят, в землю злодейке кланяются, каноны поют. А вокруг Никона свои собираются, вишь ты, благодеяний никонианских забыть не могут. Владыко Иоасаф миру церковного не добился. От Питирима и того не жди. Крут патриарх, ох, крут, а конца расколу, сразу видать, положить не сможет. Где! Что ни день, милости для Морозовой просит — под начал бы ее с глаз подале сослать. Ровно с сестрой Ариной сговорился. Слова доброго для брата не нашла, с бабами, говорит, государь-батюшка, воюешь! Такову-то память по себе оставить хочешь? Закоснел ты, говорит, в злобе своей к боярыне. Лучше вспомни, как сам желал ее посаженой матерью на свадьбе своей с Натальей Кирилловной видеть. Опомнись, государь-братец, не мстишь ли за обиды свои страдалице? Откуда смелость взялась? Артамон Сергеевич за столом надысь сказал, царевна Анна Михайловна благую судьбу избрала — в тихой обители дни свои скончала. Все лучше Господу служить, чем в теремах сплетни да раздоры множить. Оно и правда — в обитель лучше… Всем лучше.

19 апреля (1673), на день памяти преподобного Иоанна Ветхопещерника, священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, скончался патриарх Питирим. На соборовании патриарха было роздано милостынных денег с лишком 16 рублей. На выносе израсходовано милостынных денег 91 рубль и 19 алтын. На погребении патриарха Питирима великий государь роздал из своих рук 491 рубль и 7 алтын. В тот же день назначен новый патриарх — Иоаким Савелов.

— Поди, снова все на похоронах разглядела, Фекла?

— А как, а как же, государыня-царевна Софья Алексеевна, все как есть повидала.

— Ведь недавно владыку Иоасафа хоронила — чего ж тут нового увидишь. Только что с преосвященным проститься.

— Не скажи, царевна. По похоронам завсегда видать царскую милость аль неудовольствие.

— Да полно тебе!

— Погоди, погоди, Софья Алексеевна. Вот, скажем, гроб Иоасафу за полтретья рубли покупали, а для Питирима, упокой, Господи, его душу, за два рубли и пять алтын. Чуешь? А зато милостынных денег в полтора раза меньше вышло.

— Ну, и что из того?

— А то, что церковники святейшим дорожили, а великий государь ему не больно благоволил. Всех патриархов в соборе завсегда из гроба дубового аль деревянного какого в каменный перекладывали, а владыку Питирима прямо в дубовом гробу в каменный поставили. Опять же летопись каменну, что в подножии гробницы ставится, из патриаршьей казны небывалую сделали. Одного золота сусального шестьсот листов истратили.

— А у других владык?

— По четыреста. Вот и думай как хочешь. Сама знаешь, патриаршьи нагробницы на всяк день покровом суконным с кружевным серебряным крестом прикрывают. А вот Питириму уж заказали мастерицам еще и праздничный, веришь ли, веницейского самого дорогого бархату с крестом из кружева серебряного кованого. Сам Симон Ушаков иконы для киота писать будет.

— Какого киота?

— Да ты что, царевна матушка? Нешто забыла, на гробнице его поставляют, а перед ним шанданы со свечами да серебряное блюдо на кутью. Все самое что ни есть дорогое.

— Больно скоро владыка Питирим прибрался.

— А знаешь, что на Москве-то говорят? Будто Господь Бог патриархов смертью карает за то, что боярыню Морозову мучают. Что головой качаешь? Сама пораскинь умом-то: не успеет патриарх на престол вступить, уж хоронить его несут. Не зря Питирим, сказывают, великого государя Христом Богом молил мученицу отпустить.

— Что плетешь, старая? Какая еще мученица — супротивница государевой власти, вот она кто.

— Может, для государя то и так, а народ — он по-своему рассчитывает. Убить его весь до единого человека можно, а переиначить никогда. Вон, гляди, в Астрахани Яков Никитич Одоевский сто тысяч человек порубил, хуже злого татарина катовал, спуску никому не дал, а по всей Волге народ песни про Стеньку поет. Песни, Софья Алексеевна, а они живучи! От отца к сыну, от деда к внуку. Спорь потом с песней-то! Да вот хочешь тебя потешу, песенку сыграю. Сама знаешь, покуда бояре тут в Кремле про Гришку Отрепьева судили-рядили, покуда его вдовая царица Марья Нагая то за сына принимала, то от него отрекалася, народ песню сложил: