Елена Съянова - Плачь, Маргарита

— Швабинг — это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.

— И вы каждый день ходили в театр?

— Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью — в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.

— А Рудольф?

— А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера — шрапнелью под соусом.

Гели рассмеялась.

— А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» — все, крест на всем!

— Вы ссорились?

— Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело.

На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…

Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.

И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и — о боже, в какую дыру они отправились!

Самая что ни на есть жуткая пивнушка, какими бонны пугают маленьких непослушных девочек. Накурено так, что щиплет глаза, повсюду грязные кружки с налипшей пеной, озлобленные лица, хриплые голоса.

— Руди, а что мы здесь будем делать? — робко спросила Эльза.

— Слушать, — отрезал он.

В это время компания у стены горланила похабную песню, а на небольшом возвышении в конце зала кто-то что-то выкрикивал.

— Его? — пискнула Эльза.

— Нет. Я скажу кого.

Когда, наконец, он указал ей на очередного оратора, Эльза, разогнав платочком дым перед собою, добросовестно всмотрелась, но ничего не поняла. Стоял некто худенький, с мокрым лбом и странно неподвижными серо-голубыми глазами. Он стоял и молчал, но в пивной становилось все тише и тише и наконец стихло совсем. Тогда он произнес первые фразы. Сначала вполголоса и так, точно просил о чем-то. Потом — чуть громче, сильней нажимая на отдельные слова. Внезапно его голос сорвался на хриплый крик, от которого сидящие за столиками начали медленно подниматься, и вскоре это был уже какой-то животный рев и вой, причем казалось, что зверей там хрипит несколько. Под конец выкрикнув что-то два раза подряд, он смолк, а пивная поднялась на дыбы. Все орали, гремели стульями, в воздух вздымались кружки, развешивая по плечам кружевную пену.

Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку — так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.

— Ты поняла?

Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.

— Он говорил о судьбе Германии? Рудольф просиял.

— Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…

Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.

Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает — именно эта ночь их соединила.

Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…

«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» — спросил ее как-то Адольф.

Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его.

— Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, — завершила Эльза, — и там…

— Что было там, я догадываюсь, — скороговоркой произнесла Ангелика. — Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.

— Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.

— А потом?

— Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.

— Какая ты счастливая! Эльза улыбнулась.

— Гели, тебе только двадцать два…

— Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! — Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. — Ты поможешь мне?

— Да, конечно!

— Даже если… Даже если они станут возражать?

— Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?

— Но ты не знаешь, что я задумала…

— Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?

Гели схватила ее руку и прижала к щеке.

— Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!

— Поговори с Адольфом. Может быть… Ангелику передернуло.

— Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стенку, чем выпустит! Нет…

Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась слухом.

— Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека — я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?

— Не думаю…

— Эльза! — Гели снова присела на диван. — Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… — Вдруг она вздрогнула и сжалась.

В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.

— Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.

— Она тебя разбудила? — спросила Эльза.

— И очень хорошо. — Он посмотрел на Ангелику прищурившись, потом вопросительно на жену. Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.

— Адольф оставил тебе записку, — сказала Эльза.

— Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.

Возражать не имело смысла.

— В его записке меня удивила последняя фраза, — продолжал он. — По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. — Он протянул ей письмо Гитлера.

«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.