Еремей Айпин - Божья Матерь в кровавых снегах

И упряжки, выехав одна за другой на мелкоснежье озерка, галопом понеслись к селению. Красноармейцы вовсю палили поверх каюрских голов. Рванула граната. Вторая. Потихоньку стихала стрельба.

Когда подлетели к чуму, командир первым соскочил с нарты и рванулся внутрь. Он не должен был этого делать: его могла встретить прицельная пуля с близкого расстояния и войско осталось бы без головы, но его подтолкнула к этому, как ему показалось, презрительная усмешка каюра Ивана Сопочина, на мгновение промелькнувшая перед ним на развороте — эх, ты, вояка-заспинник… Возможно, и бойцы втихаря подсмеивались над ним, просто он не видел их лиц. Поэтому он ворвался в чум с удвоенной жаждой отомстить тому, кто заставил его так позорно прикрываться чужой спиной. Такого с ним, боевым командиром, никогда прежде не случалось. А тут перед какими-то остяка-ми сробел? В чуме оказались лишь женщина и дети…

Сейчас, обойдя взятое селение и поостыв на морозе, он зычно крикнул:

— Мингал!

Подскочил помощник, костлявый и нескладный, но ушлый малый:

— Я, товарищ командир!

— Что имеем?

Настало время решать судьбу непокорного селения. Как это уже повелось, помощник по замусоленной бумажке начал писклявым голосом выкрикивать-вопрошать:

— Стадо?

— Угнать! — кратко решил командир.

— Нарты?

— Рубить!

— Провиант?

Командир чуть помедлил, потом выдал:

— Сожрать!

Мигал чуть расширил глубоко сидящие глаза: это было что-то новое. Обычно следовала команда «реквизировать» или «уничтожить». Не день и не два тут нужно сидеть, чтобы все сожрать. Что это с командиром? Что-то напутал после атаки?

— Собаки?

Командир махнул рукой. Это значило: на ваше усмотрение.

— Чум?

Командир сдвинул брови, ничего не сказал. Обычного ответа «спалить» не последовало. Выдержав нужную паузу, пошуршав бумажкой, помощник продолжил перечислять:

— Мальчик?

Молчок. Обычно — «под стражу».

— Женщина?

Опять молчок.

— М-малявки?

Молчок.

Командир увидел, как от удивления мышиные, с пакостливой пленкой глаза помощника почти вылезли из орбит. Подумал: будет ему что доложить огэпэушнику Елизарову в Березово. Пройдошный, но рьяно тянет свою лямку. А до отрядного еще не дорос, не дадут, рановато. Только зря старается.

Между тем Мингал, заикаясь, жалобно выдавил:

— Та-ак ка-ак?..

— Без нас подохнут!

Глава войска, повернувшись, направился к командирской нарте, возле которой с вожжой в руке поджидал его каюр Иван Сопочин [3] Почти четверть века спустя Иван Сопочин якобы тронется умом и уйдет из дома в верховье Тромагана. Люди найдут его брошенную упряжку. По мелкоснежью озера, словно разрываемый внутренним огнем, он побежит прямо на север, к полюсу холода. И, как бы пытаясь взлететь, его шаги все будут увеличиваться и увеличиваться. И когда длина его шага достигнет длины хорея, люди в ошеломлении молча встанут, молча постоят и молча повернут назад. Так никто и никогда не сумеет объяснить ни его таинственного состояния, ни его таинственного исчезновения. с непроницаемым ликом языческого бога.

Визгливо, по-собачьи, залаял Мингал. Он был недоволен действиями командира. Нужны заложники, свидетели, наконец, акты устрашения. А тут просто так приказано оставить селение. С командиром что-то происходит, но что — он не понимал.

Засуетились, забегали красноармейцы и каюры, исполняя команды помощника командира. Постепенно стали стихать голоса и хруст снега. В разгромленном селении делать было больше нечего. Красное войско укатило продолжать войну с непокорными остяками.

Красные черным огнем пронеслись по становью и сожгли сердце женщины.

Все перетряхнули и в чуме. Перевернули грузовые нарты, забрали все ружья и патроны, подвернувшиеся под руку топоры и ножи. Изрубили ездовые, грузовые нарты и нарты-лари. Забрав стадо оленей, умчались прочь.

И осталась Матерь Детей с сожженным сердцем.

Чум стонал.

Плакал.

Ревел.

На макодан [4] Макодан — дымовое отверстие чума. давило студеное небо.

Вздрагивали продрогшие сосны.

Скрылись упряжки красных, исчезли, промелькнув среди сосенок, за озерком. Матерь Детей склонилась над мужем. По груди меховой ягушки скатились на красный снег возле мужниной головы обледеневшие слезы. Последние капли мутными шариками повисли на ворсинках ягушки. Она молча застыла над мужем. Его безжизненные глаза смотрели прямо на небо, вверх, словно ждали оттуда помощи. Левый глаз был залит кровью. Но, казалось, даже через эту кровавую пелену он пытался узреть живую небесную синь. Женщина невольно вздрогнула: плохая примета, что у него не закрылись глаза. Потом она сняла свой платок и накрыла им голову мужа, вернее, то, что осталось после удара прикладом. Пропустив противоположные углы вокруг шеи, завязала под подбородком. Его уже нет в этом мире. Как только человек уходит из жизни, ему сразу же закрывают лицо. Теперь он смотрит в потусторонний мир, куда отправился. А здесь, в Среднем Мире, он уже ничего не видит, поэтому с ним нужно говорить. Человеческую речь он слышит. И она с трудом заговорила с ним, Отцом Детей:

— Ну… Вот… Ты нас оставил…

Тут она не выдержала и зарыдала без слез. Ее всю трясло. Она, закрыв лицо руками, подавляя в себя яростный крик, лишь глухо всхлипывала. Потом, немного успокоившись, отняв руки от лица, снова заговорила с мужем:

— Красная нелюдь укатила… Младшие дети все невредимы… А про старшего ты знаешь. Красные еще при твоей жизни прикончили его…

Она опять всхлипнула глухо, провела угол-ком платка по сухим покрасневшим глазам. Помолчала, затем опять заговорила:

— Ты эту ночь побудь здесь… Завтра я что-нибудь сделаю. Пойду к нашим детям. Огонь в доме будем поддерживать… Ну… Вот… Я пошла. Завтра приду…

Но Матерь Детей направилась не домой, а к старшему сыну, который был убит в самом начале боя. Она сняла свой последний платок и им по-покойницки обмотала голову старшего. Потом присела возле него и, как и мужу, кратко рассказала обо всем, что случилось после взятия селения красными. Говорила она заикаясь, короткими фразами, с долгими паузами:

— Твоих братьев-сестер беда стороной обошла… А тебя? Разве для этого я тебя растила?! Милый мой ребенок! За что же нас Бог наказал?!

Ее руки заметались по груди в поисках уголков платка, не найдя их, она провела рукавом по сухим глазам. Совладав с собою, она сказала старшему, которого уже нельзя называть земным именем:

— Ты будь на этом месте… Завтра что-нибудь придумаю. Ну… я пошла домой, к твоим братьям-сестрам.

По пути к дому она завернула к погибшей девушке-ненке, лежавшей лицом вниз на красном снегу. Ее убили не сразу. Когда появились красные, ее муж, схватив винтовку, бросился в свой окопчик под грузовыми нартами и в спешке забыл в чуме патроны. А патронов у него было много. Он уже давно, по его словам, воевал с красными, поэтому при каждом удобном случае запасался боеприпасами. Вот молодая жена и стала носить ему патроны. Сначала красные солдаты, видно, не могли понять, почему она бегает между чумом и нартами. Потом они что-то сообразили и, хотя у нее в руках не было оружия, взяли на прицел.