Артуро Перес-Реверте - Тайный меридиан

Только теперь она, видимо, вспомнила все; и вдруг Кой, словно нечаянно открыв дверь, увидел, как она пошатнулась, и уловил, как мурашки побежали по ее коже, как будто из окна вдруг подул холодный ветер; она стояла, опершись рукой о стол, беспомощным взглядом обводила комнату, как бы ища убежища, но перед тем, как снова взглянуть на Коя, она уже пришла в себя. Она снова овладела собой; и он так и остался с открытым ртом, подготовившись сказать: я останусь, если хочешь, или: может, тебе лучше не оставаться одной сегодня ночью, или что-нибудь еще в этом роде. Он так и сидел с приоткрытым ртом, когда она, глядя на него, как-то вопросительно подняла плечи. Он еще помолчал немного, и она снова подняла плечи – так она задавала вопрос, ответ на который был ей безразличен. Тогда он сказал: может, мне стоит остаться, и она сказала: да, – тихо и с обычной своей холодностью, потом кивнула, словно считала, что так и надо, и вышла в спальню, откуда вернулась с армейским спальным мешком, с настоящим армейским спальным мешком цвета хаки, который расстелила на софе, подложив под мешок валик вместо подушки. Потом коротко сказала, где ванная, где чистое полотенце, и ушла, закрыв за собой дверь.

Далеко внизу, там, где по ту сторону вокзала стояла непроглядная тьма, обманчиво медленно двигались длинные пятна света идущих поездов. Кой подошел к окну и застыл, глядя на слабое свечение отдаленных кварталов, на уличные фонари внизу, на фары редких автомобилей, проезжающих по проспекту. Вывеска на бензозаправке сияла, но он никого не видел, кроме служащего, который вышел из своей будки, чтобы обслужить какого-то водителя.

Не было в поле зрения ни меланхоличного недомерка, ни охотника за сокровищами.

Музыку она не выключила. Эту медленную грустную мелодию Кой раньше никогда не слышал. Он подошел к магнитоле, посмотрел на этикетку диска – «Apres la pluie».

Кто такой этот Э. Сати, он не знал, – может быть, друг Жюстин, – но название показалось ему подходящим. Под эту музыку думалось о мокрой палубе дрейфующего в штилевом море корабле, о последних каплях дождя, о концентрических кругах, разбегающихся по серой водной поверхности, о крошечных волнах, напоминающих колыхание медузы или рябь на экране радара, о том, кто стоит, опершись руками на мокрые перила, и следит за убегающими к линии горизонта низкими черными тучами.

Он с тоской поискал в небе хоть одну звезду. Напрасно. Свет звезд не виден в сиянии города. Кой козырьком приложил ладонь ко лбу и, когда глаза его привыкли, различил все-таки две слабенькие светящиеся точки. Если в небе над городом и удается обнаружить звезды, то они всегда какие-то неживые, одинокие, лишенные блеска и смысла. В море же они приносят пользу, указывают путь, составляют компанию. В открытом море Кой проводил долгие часы ночной вахты на мостике, наблюдая, как весной Сириус и семь Плеяд уходят вечером за горизонт на западе, а летом вновь появляются, но на востоке и по утрам. Звездам он был обязан жизнью, а однажды, во времена бурной молодости, они спасли его от тюрьмы в Хайфе. Как-то темной августовской ночью, когда «Отаго» – небольшой сухогруз, который шел из Ларнаки в Силон с потушенными огнями, поскольку нарушал израильскую блокаду, – уже вот-вот должен был войти в территориальные воды Ливана, хотя маяк Зири – проблесковый огонь каждые три секунды, видимость шесть миль – еще не появился, Кой, стоя на палубе в ожидании восхода Кастора и Поллукса на восточном горизонте, заметил черный силуэт катера, патрулировавшего вдоль тех берегов, к которым они направлялись. «Отаго»

(водоизмещение – 3000 тонн, порт приписки – Монровия, судовладелец – испанец, капитан – норвежец, экипаж – греческий), который, если судить по документам, возил соль, курсируя между Торревьехой, Триестом и Пиреем, застыл в полной неподвижности, пока капитан Рауфос в бинокль ночного видения разглядывал подозрительный объект, а потом, подтверждая его наличие, выругался сквозь зубы, как настоящий викинг. Потом – лево руля, малый ход, не курить, и они тихо скрылись в темноте, оставшись неопознанным объектом на израильском радаре, и взяли курс обратно, на мыс Греко. Острота зрения молодого Коя, свежеиспеченного второго штурмана, была вознаграждена бутылкой виски «Бальвени» и капитанским похлопыванием по спине, которое Кой ощущал еще неделю. После мореходки первым капитаном Коя был Сигурд Рауфос – широкоплечий, краснолицый, рыжий – отличный моряк. Как и большинство норвежцев, он не страдал недостатком английских капитанов – высокомерием и превосходил их в мастерстве. Он не доверял профессионалам без седины в волосах, мог провести свой корабль через игольное ушко, на стоянках никогда не был трезвым, а в море – пьяным.

Кой провел с ним триста семь дней в Средиземном море, а потом перешел на другое судно, и как раз вовремя: через два рейса на третий удача изменила капитану Рауфосу. «Отаго» шел с металлоломом из Валенсии в Марсель и попал в зимний мистраль силой 10 баллов. Перевернулся и пошел на дно с пятнадцатью членами экипажа на борту, пропал бесследно, если не считать сообщения, пойманного береговым радио Мон-Сен-Лу: «Отаго», находимся на 42°25' с.ш. и 3°53, 5' в. д. Сильный крен. Мэйдэй, мэйдэй – терпим бедствие. Ни одного обломка, ни одного спасшегося, ни одного буя. Ничего. Только тишина и равнодушное море, которое хранит свои тайны веками.

Он посмотрел на часы: еще не было двенадцати.

Дверь в спальню Танжер оставалась закрытой, музыка кончилась. Он бесцельно прошелся по комнате, поглядел на корешки «Тинтинов», на аккуратно стоящие рядком книги, на открытку с видом Антверпена, на серебряный кубок, на фотографию в рамке.

Мы уже упоминали, что Кой был не слишком умен и сам знал об этом, а сейчас еще и находился в смятении чувств из-за Танжер Сото. Однако он обладал тем особым чувством юмора, которое дает возможность с полной естественностью смеяться над собой и собственной глупостью – эдакий средиземноморский фатализм: не догонишь, так согреешься.

Это отношение к себе мешало ему делать те глупости, которые на его месте сделал бы другой человек.

Кроме того, привычка наблюдать, искать знаки в небе, на море, на экране радара, а затем их интерпретировать развила в нем определенное чутье, тактическую интуицию. И знаки, которые он видел в этой квартире, представлялись ему исполненными смысла. Вроде бы они рассказывали о жизни ясной, как четкая сплошная – без сбоев и пробелов – линия.

Однако кое-что в этом жилье, как и некоторая хрупкость его владелицы, наводило на мысль о верхушке айсберга и вызывало в нем нежность. Вразрез с ее поведением, словами и теми маневрами, которые она предпринимала для достижения цели, шли почти незаметные мелочи – в деталях обстановки, в ее обманчивом хладнокровии, во всех тех ситуациях, когда Кой оказывался свидетелем, действующим лицом или жертвой, – и эти мелочи говорили об отсутствии расчета. Они не существовали в отдельности, они были частью ее реальной жизни, во многом укорененной в прошлом, в воспоминаниях – не проявленных, но служащих опорой всей конструкции. Из рамки на стене улыбалась девочка, защищенная крепким объятием загорелого мужчины в белой рубашке; и в этой улыбке Кой видел прямое родство с теми ее улыбками, которые он знал, даже с теми, что таили угрозу, но он видел и отличие – свежесть и непосредственность, ныне ушедшие. В той, давней, улыбке было столько света, сияния, столько еще не открытых жизненных перспектив и дорог, столько будущего и вполне вероятного счастья. На этой фотографии она улыбалась словно впервые – как первый человек, проснувшийся на первое утро после творения и увидевший только что созданный мир, в котором все начинается от нулевого меридиана и еще нет ни мобильных телефонов, ни загрязнения морей, ни вируса СПИДа, ни японских туристов, ни полиции.