Артуро Перес-Реверте - Тень орла

И триста тысяч человек стали вехами этого крестного пути, пролегшего вдоль больших и маленьких городов с непроизносимыми названиями – Уиазьма, Яро-сла-ветц, Красноэ, Уинково, Березина… Толпы отставших, резьба и пальба, казачьи орды, вылетая из снежной пелены, рубят и колют солдат, истаявших как тени и до того отупевших от стужи, мороза и усталости, что они и должного сопротивления оказать не могли: отвяжитесь от меня, господин полковник, дальше не пойду, шагу не ступлю, что хотите, то со мной и делайте и прочее. Батальоны, истребленные подчистую, горящие деревни, боевые кони, принесшие себя в жертву людям и ставшие кониной, целые роты, в изнеможении валящиеся с ног и засыпающие, чтобы уж никогда не проснуться. И все то время, что мы, кутаясь в лохмотья мундиров – своих собственных и содранных с тех, кому они были уже без надобности, – оставляя позади осевших наземь, неподвижных и окоченелых людей, похожих на припорошенные снежком ледяные изваяния, шли по замерзшим рекам, следовал за нами неотступно вой волков, которые справляли пышную тризну по отставшим и обессилевшим. Ну, что – представили себе картинку? Сомневаюсь.

Чтоб представить такое, там надо было побывать.

Треть Великой Армии составляли не французы, а мы – испанцы, немцы, итальянцы, голландцы, поляки, которых посулами ли, силой заставили ввязаться в Наполеонову затею. Кому-то повезло – сумел смыться. Многие наши земляки из полка Жозефа Бонапарта сбежали и вступили в русскую армию, с течением времени получив возможность расквитаться с прежними союзниками на ветхозаветный манер – око за око, зуб за зуб.

И трогательные, надо думать, беседы вели они с ними: ты ли это, Дюпон, глазам своим не верю. Не снится ли мне это? Я – Хенаро, да неужто не помнишь? Это ведь ты, полковник, когда мы под Витебском надумали дезертировать, приказал расстрелять каждого второго, неужто запамятовал?

Первый, второй, бац! Первый, второй, бац! Надо же было такое удумать, и знаешь ли, что я тебе скажу: ты, похоже, навсегда отбил у меня охоту смеяться. А теперь я – сержант русской армии, несмотря на мой жуткий выговор уроженца Малаги, который, помнишь, так действовал тебе на нервы. Вот как дело-то повернулось, такие вот, понимаешь ли, превратности судьбы. И теперь, полковник, в память о былых временах я тебя ломтиками настругаю – медленно, торопиться нам некуда, у нас с тобой вся зима впереди, а зимы в России длинные…

Но этим, как я сказал, повезло. Были и другие – те пропали, исчезли, сгинули без следа среди беглых, отставших и убитых. Бог весть, попали они к русским в плен или французы расстреляли их при самом начале катастрофы, в ту пору, когда еще пытались поддерживать хотя бы видимость дисциплины. Что же до солдат 326-го линейного – ну, то есть нас, – то прихоти судьбы и переменчивость военного счастья никак не позволяли нам повторить попытку и перейти к русским сразу же после начала отступления. А уж потом, когда все затрещало и стало разлезаться по швам, русские партизаны, казачья конница и остервенение народа внятно советовали нам держаться поближе к основному ядру армии. Был случай в нашей же дивизии: остатки итальянского батальона задумали передаться неприятелю, но злая их постигла участь – зарубили итальянцев всех до единого, от полковника до горниста, не выслушав никаких объяснений, не дав сказать ни очичиорные, товарисч, ни арривидерчи. Рома. Казаки таких тонкостей не понимают, вот и приготовили из них спагетти под маринадом.

Впрочем, один раз, на Калужской дороге, случай улепетнуть нам вроде бы представился. Лило в тот день ливмя, словно в небесах все заслонки сорвало, струи дождя хлестали нас по киверам, и дорогу размыло так, что мы брели по щиколотку в жидкой грязи. Накануне случилась небольшая стычка-перестрелка с русскими егерями, зашедшими нам во фланг, мы взяли нескольких пленных, и потому капитан Гарсия, приняв в рассуждение ливень и всеобщую неразбериху, неизменно сопутствующую встречному бою, решил этими пленными воспользоваться – пусть, мол, объяснят своим что к чему, чтобы встретили нас с распростертыми объятьями, а не огнем. Он велел привести к себе двоих – майора и молоденького поручика – и изложил им наш план.

– Мы здесь все – товарисч, а французски нам – вот где, давно поперек горла. Понятно?

Понятно, сказали иваны, чего тут не понять, чай, не дураки, и мы зашагали под дождем по дороге, вившейся через густой лес. Все шло чудесно до тех пор, пока счастье нам не изменило: нос к носу мы наткнулись.., да не на регулярную часть, а на ораву казаков, а те даже не дали нам времени поднять руки. Ринулись на нас со всех сторон, дикими голосами вопя свое «ура!», хоть кони их и вязли копытами в глине. Русского майора зарубили в числе первых, как раз когда он открыл рот, чтоб сказать: «Свои!» Поручик же рванул со всех ног, только мы его и видели. Ну, дальше началась безобразная свалка между деревьями, знаете, как это бывает – пальба в упор, полосуют саблями – бац-бац, вжик-вжик – и казаки вроде бы и тут, и там, и норовят вздеть тебя на эти свои подлючие длиннющие пики. Ну, короче говоря, потеряли мы двадцать человек, а спаслись только потому, что случившийся неподалеку гусарский эскадрон подоспел к нам на выручку и отогнал казаков.

– Ну, Франсуа, не поверишь, впервые за всю эту вонючую войну я рад увидеть перед собой французскую образину.

– Пардон? Кес-ке-ву-дит?

– Да ничего, ничего, это я так… Проехало, камрад.

Ладно. То ли просто так совпало, то ли гусары что-то заподозрили и доложили о своих подозрениях по начальству, но с того дня смотрели за нами в оба. Далеко не отпускали, самостоятельных заданий не давали, вот и получалось так, что наш 326-й сшивался рядом с французами, и, говоря военным языком, находился с ними в постоянном и тесном взаимодействии – сами понимаете, предпринять новую попытку было просто невозможно.

Ну, а потом были снег, лед и катастрофа. Из трехсот с чем-то испанцев, вышедших из Москвы, половина осталась на дороге от Смоленска до Березины. На рассвете капитан Гарсия в меховой казацкой шапке на голове, с сосульками на усах и с заиндевевшими бакенами расталкивал нас ударами сапога: подъем, сукины дети, кончай ночевать, мать вашу, вставай, дурачье, не встанете – через два часа подохнете к чертовой матери, слышите – волки воют, поживу себе чуют? Кому сказано – подъем, сволочь! Я вас обязан доставить в Испанию и доставлю, даже если придется гнать пинками под зад!

Тем не менее, даже после таких увещеваний кое-кто не вставал, и тогда капитан Гарсия, в бессильной ярости плача горючими слезами, тотчас замерзавшими у него на щеках, приказывал: разбери ружья, ребята, пошли отсюда, и батальон шагал по вымороженной, выстуженной равнине, над которой не хуже волков завывал ледяной, как сама смерть, ветер, и всякий раз на месте ночевки оставались четыре-пять занесенных снегом холмика. И мы уходили, сгорбясь, наклонясь вперед, отведя глаза, чтоб не ослепнуть от жгучей снежной белизны, и вскоре слышали, как радостно заливаются волки, начиная пиршество, приступая к тем, кто позади остался да им достался. Так разбаловались волки, такой у них был богатый выбор, что нижними чинами стали брезговать, а жрали только от младших унтер-офицеров и выше.