А. Марченко - Диктатор

— Я был в восторге от того, как вел себя Димитров,— не преминул сказать Тимофей Евлампиевич.— Вот истинный борец против диктаторов!

— А как ведут себя наши пигмеи? — Сталин почему-то поднял указательный палец ввысь, может быть, потому, что уже посчитал всех этих пигмеев вознесшимися на небеса.— Почему никто из них — абсолютно ни один человек — не встал и не сказал: «Троцкий прав. Сталин строит не социализм, а карикатуру на социализм. Сталин готов уничтожить миллионы, чтобы удержать власть в своих руках. Я знаю, что мне грозит смерть, но я не предам своего дела. Да здравствует Троцкий!» Они же все, даже перед расстрелом, вопят: «Да здравствует товарищ Сталин!» Разве товарищ Сталин тянет их за язык? Они же просто-таки соревнуются друг с другом, чтобы заклеймить себя как преступников, как врагов социализма. А Радек даже сказал: «Мы бы сами пошли в милицию, если бы она не явилась к нам раньше». Если хотите оставаться непредвзятым аналитиком, согласитесь, что признания подсудимых звучат не как проклятье Сталину, а как гимн Сталину. Тысячу раз прав Фейхтвангер, когда он пишет, что обвиняемые уподобились тому языческому пророку из Библии, который, выступив с намерением проклясть, стал, против своей воли, благословлять.

— Если бы только эти процессы,— вздохнул Тимофей Евлампиевич.— Трагедия в том, что в стране идет массовый террор. У меня такое чувство, что какой-то бес за грехи мои перенес меня во времена Ивана Грозного. Все идет по его словам: «Пожаловать есми своих холопей вольны, а и казнити вольны же». И опричники у нас есть, только Малюту Скуратова сменил Николай Ежов. Пора уже ему на энкаведистскую форму прицепить то же отличие, что было у Малюты: собачью голову и метлу, чтобы все знали, что его дело вынюхивать и выметать. Есть и народ, который толпится у виселиц, а царь вопрошает: «Прав ли суд мой? Ответствуй, народ!» И слышит в ответ: «Прав, батюшка царь! Пусть сгинут изменники!»

— Рискованные параллели,— медленно и зло выговорил Сталин.— Больное воображение. И время другое, и цели у нас другие, и царей у нас нет.

— А исповедуется все тот же принцип: покорность народа есть сила государства,— настырно вел свою линию Тимофей Евлампиевич.— Вы ведь и сами хорошо знаете, в чем сила диктаторов.

— В чем же?

— В безумном молчании народа, не смеющего говорить правду своим царям. Вместо этого — безудержное восхваление диктаторов, даже преклонение перед ними. Недавно я был на выставке Рембрандта, и, представьте себе, там тоже не обошлось без вашего портрета.

Сталин на минуту задумался, лицо его сделалось хмурым и усталым.

— Кто это делает? — спросил он и сам же стал отвечать на свой вопрос: — Это делают люди, которые через силу признали социализм и теперь из кожи лезут, чтобы доказать свою преданность. Не исключено, что действуют с умыслом, чтобы дискредитировать товарища Сталина. Разве вы не знаете, что один подхалимствующий дурак приносит больше вреда, чем сотня врагов? Анри Барбюс прав, говоря, что товарищ Сталин никогда не стремился превратить трибуну в пьедестал, не стремился стать «громовой глоткой» на манер Муссолини или Гитлера или вести адвокатскую игру по типу Керенского, так хорошо умевшего действовать на хрусталики, барабанные перепонки и слезные железы слушателей.

Он встал и протянул руку Тимофею Евлампиевичу:

— Однако мы чрезмерно засиделись с вами. Завтра ведь не выходной, а рабочий день. Впрочем, вам это безразлично, вы — человек свободной профессии. А мне отдыхать некогда, да и не дают,— тяжела шапка Мономаха.— Сталин улыбчиво взглянул на него.— Вас отвезут в вашу Старую Рузу.

— Спасибо, я сейчас живу в Москве, у сына,— поспешно сказал Тимофей Евлампиевич.— Некому смотреть за внучкой.

Они уже подошли к дверям, когда Сталин заговорил совсем о другом:

— Жаль, товарищ Грач, что вы не доживете, скажем, до конца нынешнего века. А если бы дожили, то не один раз вспомнили бы добрым словом и диктатуру как единственно эффективный и целесообразный способ правления государством, и своего диктатора. Россию, эту по-своему уникальную страну, можно сохранить единой, если держать ее в крепкой узде, как держат строптивую лошадь. В противном случае такая страна рассыплется так, что и осколков не соберешь. И понадобится еще не одно столетие, чтобы ее снова вернуть к жизни и возродить.— Глаза его вдруг стали полниться грустью.— После того как товарищ Сталин уйдет из жизни, все рухнет, и ваши дети, внуки и правнуки будут сидеть на дымящихся развалинах великой империи, как изгнанники, как сироты, как беженцы, и будут исступленно молить Всевышнего, чтобы он послал им нового диктатора, такого же, как, скажем, товарищ Сталин. А еще лучше — если бы вернул с того света самого товарища Сталина.

У него сейчас был такой обреченный вид, будто он и в самом деле потерял власть над людьми и очутился на том свете. У Тимофея Евлампиевича где-то в глубине души даже затеплилась жалость к нему.

— Иосиф Виссарионович! — уже взявшись за ручку двери, проговорил он.— Прошу вас, выполните хотя бы одну мою просьбу!

— Какую просьбу? — Сталин уже успел отойти от него в глубь кабинета.

— Отправьте меня в ссылку вместе с Ларисой Степановной. Все-таки я буду ей там опорой.

— Не думал, что товарищ Грач у нас такой романтик. Как человек, не прошедший школы революционной борьбы, вы не знаете и даже не представляете себе, что такое ссылка. Это вам не патриархальная жизнь в вашей Старой Рузе. Кроме того, как вы сможете оставить свои исторические изыскания, мы же не будем перевозить туда всю вашу библиотеку. А какая судьба будет уготована досье на товарища Сталина, которое вы так усердно пополняете? И наконец, кто позаботится о вашей внучке, если отец ее, как подручный партии, целиком и без остатка отдан своей работе, которая так нужна нашей партии?

— Мы постараемся перевезти в Москву мать Ларисы Степановны.

— А вот это уже совсем ни к чему. Не надо посвящать мать во все эти дела. Не надо волновать родителей. Желаю успеха.

Звонкая трель телефона встревожила предрассветную тишину сталинской дачи в Кунцеве. Сталин с раздражением взял трубку: кто это посмел тревожить его в такую рань?